Увязнуть в паутине - Зигмунт Милошевский

1

«Господи, и как же я ненавижу это место», — размышлял Теодор Шацкий, укладывая чуть ли не пятидесятую сумку с покупками в объемный, по счастью, багажник ситроена на самом высоком уровне паркинга у торгового комплекса Carrefour на улице Глембоцкой: этого храма кислых рож и ничем не обоснованных претензий, пластикового святилища оскорбленных продавщиц и вечно недовольных официанток, где из каждого отдельного динамика раздается иной долбанный поп-хит.

Никогда еще посещение супермаркета не осуществлялось так, как хотелось бы ему. Сначала он минут двадцать ожидал, чтобы заехать, потому что какие-то дебилы слегка «поцеловались» на перекрестке и, естстественно, ожидали возле собственных ланосов полицию, вместо того, чтобы составить заявления или претензию и разъехаться или, хотя бы, съехать на обочину. Любой водила в Польше знает, уже если тебе разбили хотя бы поворотник, то обязательно следует вызывать полицию, так как в противном случае тебя обманет либо виновник, либо страховое общество. Так что стоял.

Когда уже нашел место для стоянки в самом дальнем углу забитого паркинга, тут же, словно из под земли, появился какой-то пьянчужка с предложением присмотреть за машиной. От возмущения у Шацкого чуть пена не пошла.

— Какой еще, курва, присмотр?! Если сюда привалят три быка, чтобы украсть машину, то что пан сделает? Под колеса ляжет? Бросится на них драться?

Тем не менее, вытащил монету в один злотый, так как боялся, что пьяндылыга может спустить воздух из шин, поцарапать двери, свистнуть «дворник» или что там они творят. На всякий случай, когда уходил, бросил, что он прокурор, на что пьянчужка поклонился в пояс и смылся. И это все по вопросу присмотра.

Два злотых на тележку у него не было, пришлось разменять десятку в киоске — просим прощения, в салоне прессы — но у тетки не было мелочи. Пришлось купить пакетик сока для Хели за полтора злотых. Сдачу тетка выдала мелочью. Шацки на это ничего не сказал.

Он сунул монету и взял тележку, с трудом вытаскивая ту из ряда. Рядом стоял потный тип и глядел на него с ненавистью. Шацкий понял, что тот хотел взять ту самую тележку. И вот теперь — хотя рядом их стояло несколько сотен, которые никто не собирался брать — мужик посчитал, что было совершено покушение на ЕГО тележку, нарушили ЕГО мастерские замыслы.

— Побыстрее было нужно, — злорадно бросил Шацкий и вошел на территорию супермаркета. Перечень покупок был у него в кармане.

Он всегда несколько раз прочитывал его, чтобы разработать оптимальный маршрут и не терять времени на метания между отделами. Всякую очередную позицию он вычеркивал, следя за тем, чтобы не купить ничего ненужного. Он только собирался покупать хлеб когда услышал, что «владельца автомобиля марки ситроен с регистрационным номером WH 25058 просят срочно прибыть к своему автомобилю».

Шацкий бросил тележку, взял Хельку за руку и побежал на стоянку, уверенный, что его любименький ситроенчик охвачен огнем, потому что рванул резервуар вечно подтравливающей газовой системы.

Машина стояла на месте, предназначенном для инвалидов.

На капот опирался маленький и худой мужчинка в слишком большой на него куртке с надписью Securitas. Жаль, что не Securitate.[87] Фашисты доморощенные… Шацкий считал, что частным носить какие-угодно мундиры лицам следовало бы категорически запрещать.

— Разрешите, что комментировать не стану, — процедил охранник.

— Да разрешаю, курва, разрешаю, — согласился Шацкий, не обращая внимания на присутствие дочки.

Он переставил машину и вернулся в супермаркет, где его тележки уже не было. Шацкий подозревал, что это месть толстяка, у которого он эту самую тележку свистнул из-под носа.

В новую тележку он забрасывал очередные товары, стараясь избегать настырных «хозяюшек» с их испеченными на электрогрилле пирожками и думал, что общим знаменателем для жителей Варшавы уже не было место проживания, трудоустройства, и тем более — рождения. Им была лучше или хуже скрываемая агрессия. Вовсе даже не ненависть, ибо та, пускай даже самая абсурдная, всегда будет определенным образом рациональной по причине наличия объекта ненависти. Вшехполяцы[88] ненавидят геев, но если ты, по счастью, являешься гетеросексуалом, то в компании людей Гертыха можешь чувствовать себя в относительной безопасности. Геи терпеть не могут Леха Качиньского, но пока ты сам Лехом Качиньским не являешься, проблема остается чисто академической. Но вот агрессия направлена против всех.

А большинство дел, которыми занимался прокурор Шацкий, как раз и было результатом бессмысленной агрессии. Злости, которая в какой-то момент материализовалась в форме нападения, изнасилования, убийства, избиения. Откуда это бралось? Из разочарованности, что жизнь такая тяжелая, скучная, не приносящая удовлетворения? Из страха, что через мгновение жизнь способна стать еще тяжелее? Из зависти, что другим живется легче и лучше? Он часто над этим задумывался, но не мог убедительно ответить на вопрос, откуда же берется польское бешенство.

Закупки забрали у него два часа, он был едва жив от усталости. Шацкому казалось, что если бы не тележка, он давно бы упал. Ему было стыдно, что выглядит как все те зомби, со страшным усилием толкающие свои сыры, шампуни, колбасы, освежители для сортира и книжки Дэна Брауна. Ему страшно хотелось бы отличаться от них, почувствовать себя кем-то исключительным, забыть, изменить, влюбить в себя.

И для начала он решил купить себе мороженое со вкусом, который никогда не пробовал: манго и сникерс (блин, ну как шарик мороженого может стоить два с половиной злота, это же почти доллар!). И то, и другое было просто гадостным; Шацкий жалел, что не взял свое любимое лимонное и клубничное.

Он поменялся с Хелей, которая, к счастью, взяла клубничное, и подумал, как здорово иметь детей.

2

Он глядел на Теодора Шацкого, который стоял сбоку и внимательно осматривал принимающих участие в траурной церемонии. Мужчина даже красивый, но сам он в его возрасте выглядел лучше. А потому что имел деньги. Деньги позволяют расслабиться и дают уверенность в себе. Ту силу, которая никогда не будет следовать из красоты или замечательного характера.

Точно так же, как и прокурор, он не прибыл в часовню — а точнее, «предкладбищенский дом» кладбища на Вульце, чтобы попрощаться с Хенриком Теляком. Ему хотелось приглядеться к пришедшим на похороны, а прежде всего — приглядеться к Шацкому. Он сделал несколько шагов вдоль гадкой бетонной стенки, чтобы получше видеть того. Был ли это противник, которого следовало опасаться, или только чиновник, слишком слабый, чтобы стать консультантом или адвокатом?

Нет, на слабого Шацкий похож не был. Напряженный, словно струнка, удивительно хорошо одетый для питающегося от бюджетного пирога. Черный классический костюм шили, похоже, по мерке. Или же его владелец идеально вписался в массовый ассортимент. Вот в этом он сомневался, поскольку на одежде прокурора наверняка были метки «Вулчанки» и «Интермоды», а не «Босса и Зегны». А еще не родился такой, что вписался бы в фасон польских фирм, достаточно было поглядеть на политиков из второго дивизиона по телевизору. К тому же, Шацкий был довольно высоким, он оценивал его где-то на метр восемьдесят пять, и очень худощавый. Для таких было сложно найти даже джинсы подходящего размера, что там уже говорить о подборе костюма из ассортимента, предназначенного, прежде всего, для низеньких толстячков. Сам он шил для себя костюмы по мерке в Берлине, там у него имелся портной, с которым познакомился еще в восьмидесятые годы.

К костюму белая сорочка в тоненькую серую полоску и гладкий графитового цвета галстук. При этом он раздраженно подумал, что галстук выбирала явно не жена, не подозревал он в чиновнице из мэрии избытка вкуса, тем более, что на снимках видел, как она сама ходила. Приятная женщина, но кто-то должен был бы отсоветовать ей при такой фигуре носить штаны-бананы.

— Он был хорошим мужем, любящим отцом, законопослушным гражданином, — бесстрастно декламировал молодой ксёндз. После этих слов мужчина чуть не фыркнул смехом, пришлось откашляться, чтобы скрыть собственный промах. Несколько голов повернулось в его сторону, в том числе и голова Шацкого.

Он поглядел ему прямо в глаза и выдержал взгляд.

У прокурора было моложавое лицо, хотя его красоту мальчишеской назвать было нельзя. Скорее, деликатно-мужской. Мягкость черт нарушали слегка нахмуренные брови и неприятно холодные серые глаза. Это не было лицо часто улыбающегося человека. В июле ему исполнялось тридцать шесть лет, но многие дали бы ему меньше, если бы не густые, совершенно седые волосы. Они контрастировали с черными бровями, придавая ему суровый и слегка беспокоящий вид. Он был идеально монохромным. Только черное, серое и белое, никакой другой цвет композицию не портил. Наконец, не мигая, прокурор несколько отвел взгляд, а мужчина подумал, что этот чиновник не любит компромиссов.