Самый обычный день. 86 рассказов - Ким Мунзо

A handkerchief or neckerchief of soft twilled silk[49]

О человеколюбии мебели

Многие воображают, что находиться под людьми в моменты их интимной близости должно быть чрезвычайно занимательно. Даже стулья (которые считают, что на их долю выпало выносить людей в более скучных ситуациях) весь день отпускают разные намеки. Они думают, что каждый раз, когда кто-нибудь ложится на нас…

По собственному опыту скажу вам, что служить алтарем интимных отношений крайне редко бывает занятием возбуждающим. Конечно, моя жизнь весьма коротка: меня сделали лет двенадцать тому назад и водрузили на дубовый каркас в стиле Людовика XVI. Из мебельной мастерской я отправился в магазин (и провел там не менее года), а из магазина — в дом овдовевшего зубного врача, столь же богатого, сколь дряхлого и словно побитого молью. Кто бы мог назвать пикантным служить ложем подобного субъекта?

Через шесть лет дантист умер, и я оказался в другом доме. Поначалу, когда я увидел, что моя новая пользовательница — девочка тринадцати лет, то постоянно ломал себе голову, зачем эти люди решили выделить ребенку такую огромную кровать. Несколько позже один стул (во время уборки стулья иногда перемещаются по всему дому и не всегда возвращаются на свое место) поведал мне, что весь дом полон старинной мебели в прекрасном состоянии. Видимо, этим людям нравилось всякое старье. Если бы они только узнали, что нам с моим каркасом, несмотря на весь его стиль, было ровно одиннадцать лет от роду…

В этом доме проживали три человека: девочка, ее мать и ее отец. Мать приходила убирать кровать дочери каждый день около полудня. Это была высокая и темпераментная женщина. Отец всегда работал; я до сих пор так и не знаю, чем он занимался. Мне бы хотелось узнать, в какой кровати спали они и (если, как это можно было без труда предположить, супруги спали на таком же большом матрасе, как я) почему меня определили в спальню девочки. Чтобы не умереть от зависти, я говорил себе — не веря до конца в свои собственные доводы, — что родители, горячо любившие свое чадо, выбрали для нее лучший матрас во всем доме. Или еще: это сама девочка, руководствуясь своим прекрасным вкусом, предпочла меня сопернику. Или самый простой ответ: меня предназначили ребенку, потому что мы с моим каркасом оказались в доме позже, чем первая кровать, которую, естественно, они с самого начала выделили себе.

Каждый вечер девочка входила в комнату, клала портфель на кресло и бросалась на меня одним прыжком. Казалось, что она умирала от усталости, но, отдохнув лишь несколько секунд, бедняжка глубоко вздыхала и быстро поднималась. Моя хозяйка садилась за стол, открывала книги, читала некоторое время, а затем снова вставала, ставила пластинку на проигрыватель (идиотский и заносчивый проигрыватель, который жил у нее на полке) и опять садилась за стол. Пока она занималась, уткнувшись в свои книжки, ее нога раскачивалась, следуя ритму музыки. Девочка училась в первом классе второй ступени, и если только не сидела за своими книжками, то играла на гитаре или делала вид, что занимается сольфеджио. Перед сном она раздевалась, не стесняясь моего присутствия или, точнее, не отдавая себе отчета в том, что мебель все видит и слышит. Она откидывала верхнюю простыню и залезала под одеяло. Это было приятно, но в то же время я страдал, ощущая на себе ее почти невесомое тело и чувствуя, как девочка иногда ворочается во сне.

Однажды в комнате появились три громогласных парня в синих комбинезонах. Они внесли пианино. Я и раньше подозревал, что произойдет что-нибудь подобное, потому что накануне отец и мать пришли в комнату, измерили один из ее углов и сказали: «Это самое лучшее место». Потом они ушли, оставив девочку убирать с этого места игрушки и прочий хлам. По ее веселому пению во время уборки (обычно ей совсем не нравилось наводить порядок) я заключил, что ей должны были доставить некий предмет, о котором она давно мечтала.

Так, значит, это было пианино. Носильщики не успели даже установить его как следует, как девочка набросилась на клавиши. Она подняла крышку и стала, если можно так выразиться, играть на нем, не принимая во внимание даже того, что инструмент не был настроен. Потребовались долгие объяснения родителей для того, чтобы упрямица согласилась оставить пианино в покое до тех пор, пока его не приведут в порядок.

На следующий же день пришел настройщик, а еще через три дня — учитель музыки. Этот учитель (я сразу его раскусил) был заносчивый тип со светлыми, коротко подстриженными усами и невыносимыми манерами, которые меня раздражали. Когда кто-нибудь обращался к нему, он поднимал одну бровь. Я более чем уверен, что каждый день, перед тем как выйти на улицу, он проводил целый час перед зеркалом, готовясь играть свою комедию. Кроме того, вопреки установившемуся мнению о том, что у пианистов должны быть длинные пальцы, его руки заканчивались короткими и толстенькими отростками. Возможно, это подтверждало мое подозрение, что он был более чем посредственным музыкантом. Поэтому-то он и стал давать уроки, — предполагал я, — ведь в качестве концертирующего пианиста он, должно быть, уже достиг своих вершин — низеньких и смехотворных пиков. Инструменту этот учитель тоже не понравился. Он говорил мне, что до этого типа на нем играли музыканты поталантливее.

Пианист стал приходить ежедневно, с шести до семи вечера. Они садились вдвоем — бок о бок — перед пианино. По мере того как проходили недели, девочка играла все лучше и лучше, пока не наступило время (хотя прошло всего каких-нибудь два месяца или и того меньше с тех пор, как пианино появилось в доме), когда учитель стал смотреть на мою хозяйку с особым восхищением. Он, безусловно, понимал, что девочка была вундеркиндом. Пианист перестал смотреть на нее свысока, стал разговаривать с ней по-приятельски, расспрашивал ее о школе и о том, кем она хотела бы стать в будущем. Девочка — по ее словам — мечтала стать пианисткой. (Однако часто в подобных ситуациях, в разговорах с подругами или с родителями, она называла всякие другие профессии: парикмахер, архитектор, врач, спелеолог…) Пианист смотрел на нее с восторгом и водил своими толстенькими и короткими пальцами по крышке пианино, словно больше всего на свете мечтал о том, чтобы девочка стала тем, чем всю жизнь хотел стать он сам. Учитель рассказывал ей о своих былых достижениях: один раз он выступал в Лондоне, а другой раз в Гамбурге. Он не называл точно, в каких залах, потому что наверняка это были ужасные дыры. Девочка восхищалась этими ничтожными победами своего учителя и слушала его, широко раскрыв глаза и рот. Однажды вечером, после урока, прерванного россказнями пианиста, девочка, раздевшись, стала ласкать свое тело (чего раньше никогда не делала). В ту ночь ее почти невесомое тело показалось мне тяжелым грузом: она долго трепетала и стонала, пока не уснула.

С каждым днем мастерство моей хозяйки все росло и росло. Однажды они со своим учителем исполняли какую-то пьесу в четыре руки, и было совершенно ясно, что она играет гораздо лучше, чем он. Когда прозвучала последняя нота, они посмотрели друг на друга. Пианист обнял девочку за талию и поцеловал ее. Она не отвергала его объятий и поцелуев, но и не поощряла его. Когда учитель попытался продвинуться несколько дальше, она замкнулась, отодвинула толстенькие пальцы, которые ее лапали, и сказала: «Родители придут…»

Я содрогался, представляя себе, что может произойти, если пианист, вместо того чтобы попытаться зайти дальше в любой другой день, сделает это в пятницу, когда родители не приходили домой раньше девяти. Пианино тоже выразило свое беспокойство по этому поводу и постаралось помочь мне в меру своих возможностей. Оно сделало то единственное, что было в его силах: когда играла моя хозяйка, его клавиши издавали райские звуки. Когда же начинал играть учитель, инструмент напрягал все свои струны и звук получался резким. Может быть, благодаря этому девочка увидит, до какой степени этот учитель уже не годился ей в учителя, и он упадет для нее со своего пьедестала.

Однако, как это неминуемо происходит каждую неделю, наступила пятница. Пианист явился без пяти шесть. Учитель и ученица сидели за инструментом, взявшись за руки. Он говорил ей, что она — чудо и сможет достичь всего, чего только пожелает. Девушка краснела и не сопротивлялась его ласкам. Потом она обняла его, пианист взял ее на руки и положил на меня. Как описать вам свои страдания? Что я мог сделать? Единственное, что было в моих силах, — напрягать и расслаблять поочередно свои пружины и попросить каркас расставить пошире ножки. Скрип усиливался с каждой минутой, пока наконец малейшее их движение не стало сопровождаться страшным визгом. Девочка всполошилась:

— Нас услышат!

— Да ведь дома никого нет…

— А соседи? Им, наверное, слышен этот концерт. Любой догадается, что это скрипит матрас. Эта кровать такая старая…