Самый обычный день. 86 рассказов - Ким Мунзо

Когда возмущенные взгляды потухли, а оскорбления иссякли, Z поднялся со своего места, взял чемодан и вышел в коридор. В соседних купе парочки снова вели себя прилично. Они были одеты, курили и тихонько переговаривались. Z обуяли сомнения.

На следующей станции он вышел и прогулялся по перрону. Чересчур желтый плакат вызвал у него раздражение. Z было подумал (хотя было совершенно очевидно, что он так не поступит) вернуться в вагон и обнять девушку. Словно на фотографии с наложенным изображением, ему представилась X в объятиях господина с газетой. Он присел на лавочку и стал ждать следующего поезда. Ему подумалось, что он должен был бы испытывать холод, но ему было жарко.

Мужчина, сидевший прямо напротив нее, бешено храпел, а проснувшись (когда в коридоре упал чемодан и послышались шутки и смех), начал растерянно озираться по сторонам; казалось, настроение у него совсем испортилось, когда он увидел, что поезд въехал в туннель. Марта наблюдала, как мужчина разглядывал пассажиров, одного за другим: двух хорошо одетых молодых людей, крестьян и ее саму, прятавшую глаза за страницами газеты.

Потом одни пассажиры выходили, и их места занимали другие. Как только какая-то потрепанная парочка завела длинный разговор о своих знакомых, мужчина, сидевший напротив нее, снова захрапел.

На следующем перегоне они остались в купе одни. Потом вошел молодой человек и улыбнулся ей, а после сел на соседнее место, предложил ей сигарету (от которой она отказалась) и открыл «Плейбой» на странице со статьей, посвященной чемпионату мира по футболу. Мужчина, сидевший напротив нее, сначала что-то бормотал во сне, а потом проснулся. Пошевелив губами, он вдруг погладил колено Марты, которая от удивления не нашлась что ему сказать и только с некоторым опозданием спросила: «Что вы такое делаете?» Стоило ей произнести эти слова, как молодой человек, читавший «Плейбой» на соседнем сиденье, нанес мужчине сокрушительный удар — тот сначала скорчился, но потом все-таки поднялся на ноги и ударом кулака отбросил обидчика назад. Потом оба на некоторое время замолчали. Мужчина, сидевший напротив Марты, взял чемодан и вышел в коридор. Девушка еще раз увидела его на перроне, когда поезд тронулся со следующей станции: он сидел на лавочке и что-то писал в блокноте. Молодой человек, читавший «Плейбой», обратился к ней:

— Таких типов следовало бы…

Через две станции Марте надо было выходить. Молодой человек, читавший «Плейбой», помог ей снять с полки чемодан. Когда она спускалась по ступенькам вагона (молодой человек смотрел на нее из окна купе), то споткнулась и упала на землю; резкая боль говорила ей, что она вывихнула ногу в щиколотке. Поезд тронулся.

Ногу пришлось забинтовать. На работу она могла не ходить. Целую неделю Марта провела в постели: спала, читала книжки и смотрела телевизор; однажды показывали фильм, который ей страшно понравился, хотя, к сожалению, начало картины она пропустила. Какой-то толстяк играл в бильярд со своими приятелями, а потом прощался с ними, даже не закончив партию. Он шел не спеша по улицам, где не горела ни одна витрина и ни один фонарь, что, впрочем, было бы совершенно излишне, потому что полная луна светила в небе, которое в противовес ее серебристому блеску поражало своей чернотой. Толстяк приходил домой, когда часы били полночь. Он медленно поднимался по лестнице, умоляя всевышнего, в которого, казалось, не слишком верил, чтобы предсказание не исполнилось. На лестничной клетке герой фильма, отдуваясь, срывал два сухих листа с растения, умиравшего в алебастровом горшке. Потом толстяк открыл скрипучую дверь и вошел на цыпочках, желая раствориться, оказаться за сто километров от этого места; сердце его уходило в пятки, когда он думал, что этот жирный слизняк уже затаился в любом уголке квартиры, и точит свои когти, и смотрит волчьими глазами, смеясь резким смехом, который ранит, как лезвие ножа. В квартире было темно, но он боялся зажечь свет. В одной из комнат со стуком захлопнулась ставня, толстяк шарахнулся в страхе и свалил этажерку с книгами. Он готов был взвизгнуть от этого грохота, но от ужаса не мог выдавить из себя ни звука. Опять стало тихо. «Теперь, — бормотал он, как сумасшедший, — мой приход уже не скроешь». Толстяк долго подбирал с пола готические романы, всю серию, и ставил книги на свои места. Потом медленно шел дальше, но, наступив на открытую книгу, высовывавшуюся из-под стула, которую он забыл убрать, спотыкался или, может быть, поскальзывался — это не имело никакого значения. Главное, что его стокилограммовая (как минимум) туша оказалась на полу. Если раньше шум был довольно громкий, то теперь удар тела об пол прозвучал как взрыв. Где-то в другой комнате раздалось рычание, кто-то там заворочался. Объятый ужасом, герой фильма понимал: то, что должно было произойти, неотвратимо надвигалось. Неясные предсказания становились реальностью — с этого момента все должно было измениться. Он закрыл лицо руками, но не зарыдал, а пошел тихонько на кухню и налил себе водки. Разные мысли крутились в его голове: «Я бы мог убежать. Но куда? За мной будет погоня. Нигде на этой планете нет мне спасения. Или, может быть, есть?» Затем режиссер фильма, используя эллиптическую конструкцию, давал понять, что толстяк не спал всю ночь. Стакан за стаканом он опорожнял бутылку «Столичной», а потом принимался за «Московскую». В шесть утра небо начало светлеть. Пьяный в стельку, он блевал над раковиной. В девять часов утра в соседней комнате послышалось рычание, там что-то сотрясалось, а потом кто-то полз по коридору. Из рук толстяка выскальзывала пустая бутылка, на лице его замирала гримаса ужаса. Он не ошибался: когда на фоне кухонной двери вырисовался силуэт, из его горла вырвался крик. Фигура в стеганом халате и с бигуди на голове стояла в дверях, скрестив руки на груди. Потом на экране проплыли титры и цитата из Эдгара Аллана По. Марта к этому времени уже давно спала.

Через неделю она уже стала вставать с постели и ходить с костылем по квартире; это продолжалось еще одну неделю. В то первое утро, когда Марта вышла из дома, чтобы поехать на работу, в вагоне метро она увидела мужчину, удивительно похожего на того, который две недели назад в поезде погладил ее колено, и так захотела получить подтверждение своей догадке, что готова была подойти к нему и спросить об этом, хотя заводить с ним беседу ей было совсем неохота. Она подумала, что этот тип, возможно, вовсе не такой идиот, каким ей показался. Марта вспомнила, как он сидел на перроне, сойдя с поезда, который тут же тронулся, и как в ее душе возникло чувство сострадания и собственной вины. Что, если он узнал ее сейчас, а она не скажет ему ни слова — такая возможность ужасала ее, потому что Марте казалось: стоит ему взять инициативу на себя и обратиться к ней, как неожиданно возникшее чувство сострадания улетучится. Мужчина обвел ее взглядом, и она подумала, что, вероятно, он тоже вспомнил ее и не решался ничего ей сказать. Наверное, он считал (и, скорее всего, был совершенно прав), что, если их встреча произошла при тех обстоятельствах, при которых она произошла, здороваться им не стоило. А может быть, он забыл ее или не помнил, где они познакомились, и по одной из этих причин не подходил к ней. Возможно, мужчина думал о том же самом: что с ней происходит то же самое, что с ним самим — она не в силах припомнить какую-нибудь деталь их встречи. Марта к тому же подумала, что он, должно быть, думал, что она думала, что он думал, что она думала, что он думал о том же, о чем она сама. А еще она подумала, что могла бы подойти к нему и сказать: «Привет, меня зовут Марта; мы с тобой виделись две недели тому назад в поезде, но я не знаю, как тебя зовут; ты погладил мое колено, не представившись». Мужчина качнул головой (но не кивнул девушке), и Марта снова посмотрела на него — теперь он казался ей совсем другим человеком: хорошо выбритые щеки, плащ, шляпа и спортивные туфли. Этот плащ она помнила: две недели назад ей показалось, что он заграничный, но потом Марта сразу подумала, что, наверное, плохо в таких вещах разбирается, и, скорее всего, это был просто обыкновенный «барберри», купленный в первом попавшемся здешнем магазине под дождем листопада, влажным осенним днем, на мокром лугу, по которому они сейчас шли обнявшись, чтобы спрятаться от холода, вдоль причудливых скал.

На следующей станции, когда двери открылись, он вышел из вагона и — уже на перроне — на мгновение повернулся и посмотрел на нее. Марта вышла через две станции и пришла на работу рано. Консьерж дремал за своей конторкой. В десять часов утра директор вызвал ее в свой кабинет и сообщил, что ей повысили зарплату.

A handkerchief or neckerchief of soft twilled silk[49]

О человеколюбии мебели

Многие воображают, что находиться под людьми в моменты их интимной близости должно быть чрезвычайно занимательно. Даже стулья (которые считают, что на их долю выпало выносить людей в более скучных ситуациях) весь день отпускают разные намеки. Они думают, что каждый раз, когда кто-нибудь ложится на нас…