Я — из контрразведки - Алексей Нагорный

— Ну, если учесть, что мое жалование всего только 80 тысяч, я могу приобрести целых два, — улыбнулся Марин. — Господин Акодис, если не ошибаюсь?

— С кем имею честь? — приподнял пенсне Акодис.

— Меня зовут Владимир Александрович.

— Прошу, пожалуйста, — засуетился Акодис. — Сюда прошу, нет, левее… Пожалуйста, вы угадали. Еще раз налево. Мы пришли.

Это была комната с окном во двор. Марин увидел огромный дубовый буфет в стиле рюс, круглый стол, на котором свободно можно было танцевать, и стулья с прямыми высокими спинками, похожими на вечерних старичков–скамеечников, каждый из которых проглотил по аршину.

— Прошу садиться, — продолжал суетиться Акодис. — Господин Коханый, вас ждут, — закричал он. — Прошу, пожалуйста, это мой жилец. Я сдаю комнату. Торговля теперь, сами знаете, как бульон от куриных яиц. Вы с ним побеседуете, а вот и господин поручик пожаловал.

Вошел Зотов. На нем по–прежнему была офицерская форма. Следом за ним появился рабочего вида человек в новом твидовом костюме. Через согнутый локоть у него была перекинута трость.

— Я буду за прилавком, — Акодис вышел.

— Товарищ Коханый, — представил Зотов. — А это товарищ из центра, с особыми полномочиями.

Марин удивленно посмотрел на Зотова: зачем такие внушительные рекомендации? Но Зотов незаметно для Коханого как бы слегка оттолкнул Марина раскрытой ладонью, давая понять, что вполне отдает себе отчет в своих действиях и считает их необходимыми.

— Прежде всего, — начал Марин, — я хочу уведомить вас, что наши товарищи расстреляны. На повторный допрос их не брали, спасти я их не мог.

— Понятно, — протянул Зотов. — Ладно, что есть, то есть. Как считаешь, Коханый?

— Я смотрю на вас обоих, — сказал Коханый задумчиво, — и решаю, кого из вас пристрелить первым? — Он засмеялся. — Уж больно натуральный у вас вид, особенно у тебя, — он кивнул в сторону Марина. — Не обижайся. Я по–рабочему, прямо. Не очень–то я верю интеллигенции. Ты ведь какой–нибудь учитель или врач?

— Ленин тоже интеллигент, — спокойно сказал Марин, — и закончим на этом дискуссионную часть, перейдем к делу.

— Я только хотел напомнить товарищу Коханому, — сказал Зотов щурясь, — что рабочий Петр Алексеев, например, считал, что к окончательной победе рабочий класс может привести только интеллигенция. Так же и товарищ Ленин говорит, а кто возглавил революцию? Они же, интеллигенты. Так–то вот.

— Ладно, — отмахнулся Коханый. — Ты меня учеными словами не забивай. Ну и кончили на том. Говори, что за нужда.

Марин изложил все подробно. Про ящики на пирсе, про поручение Врангеля. Сказал:

— Нужно, чтобы солдат охраны вовлекли в пьянку. Еще лучше, одного фельдфебеля… Зачем лишних людей под расстрел подводить?

— Они не люди, — все так же хмуро заявил Коханый, — они белые. Продолжай.

— Потом, когда начнут расследование, станет ясно, что всему виной пьяница фельдфебель, — объяснил Марин.

— Чему «всему»? — невозмутимо осведомился Коханый.

— Разве не понятно? — удивился Марин. — Нужно будет изъять все эти ценности.

— А зачем? — спросил Коханый.

— То есть? — Марин только теперь понял смысл и значение недавнего жеста Зотова. Этот Коханый был крепким орешком.

— А то и есть, товарищ, — подчеркнуто спокойно начал Коханый, — что я ни свою жизнь, ни жизнь своей «пятерки» за эти царские цацки губить не стану. Если у тебя все, я пошел, мне в ночную.

— Это народное достояние, — закипая, сказал Марин. — В республике каждый валютный рубль на учете, а здесь их миллионы.

— Жили без картинок и дальше жить станем, — упрямо гнул свое Коханый. — Что нужно рабочему человеку? Хлеб, соль, сахар, одежу, крышу над головой. Остальным пускай буржуи пробавляются. На смерть идти, и почто? — Он замотал головой, словно ему в уши налилась вода.

Марин посмотрел на Зотова. Тот пожал плечами.

— Вот что, — Марин подошел вплотную к Коханому. — Вы повторяете слова Врангеля. Он мне два часа назад сказал, что рабочим нужно есть, пить, спать, справлять естественные надобности. На то они и рабочие. Вам не кажется странным такое совпадение мыслей?

— Ну ты, офицер, — встал со стула Коханый, — попридержи язык.

— Тогда так, — тихо сказал Марин. — Приказ выполнить. Не выполнишь — расстреляю. — И повернулся, чтобы уйти.

— Чей приказ? — с плохо скрытой иронией осведомился Коханый. — Твой, что ли?

— Приказ партии, — сказал Марин, — Ленина, мой, — и улыбнулся: — Слушай, Коханый, ты мне поверь пока на слово, ладно? И сделай все, о чем прошу, а до сути дела докопаешься позже. Прочитаешь тысяч двадцать книжек — и докопаешься.

— Двадцать тысяч?! — ахнул Коханый. — Ты спятил, товарищ. — Он так искренне удивился, что Марин рассмеялся, и вся злость у него сразу же прошла.

— Даже больше. Интеллигентом стать не просто. Не веришь мне, спроси вон у него, — и повернул голову в сторону Зотова.

— Я пока успел штук пять, — сказал Зотов. — Но мы с Коханым будем теперь стараться, еще вас обгоним.

Расстались друзьями.

Встреча в ресторане была назначена на девять часов, но Марин пришел на полчаса раньше: хотелось спокойно, в одиночестве послушать Плевицкую. Певица вышла на эстраду в старинном русском сарафане с кружевным платочком в руке. На этот раз она пела под обычную русскую гармошку: «Здравствуй, чахлая полосонька моя, здравствуй, пыльная горячая земля. Ох ты, солнце, нет ни облачка кругом».

«Да ведь это она про Крым, — вдруг догадался Марин, — про них», — он обвел глазами зал. Сколько их здесь, обреченных на изгнание и гибель, сколько их там, за стенами этого ресторана, в выжженных степях? Они умирают за мираж, за чуждые им идеалы, а те, кто случайно уцелеют, выживут — до конца дней своих там, на чужбине, будут вспоминать чахлую полосоньку и серое русское небо над нею… Она пела. И снова заметил Марин, как плачут люди с золотыми погонами на плечах.

Ввалилась ватага галдящих офицеров. Многих Марин уже видел в контрразведке. Следом вошла Лохвицкая, села и постучала вилкой о тарелку: этот когда–то моветонный жест теперь становился день ото дня популярнее.

— Господа, — крикнула Лохвицкая и, дождавшись тишины, продолжала уже обыкновенным голосом: — Мы собрались сегодня здесь, чтобы приветствовать нашего доброго товарища, нашего друга Владимира Александровича Крупенского. — Офицеры зааплодировали, и Лохвицкая начала рассказывать о Париже, о Монмартре, о Ренуаре, Дега, Дебюсси. Ко всему этому совсем недавно прикасался, этим жил Крупенский, и сколько еще предстоит потрудиться, говорила Лохвицкая, чтобы все эти радости духа и бытия снова стали доступны русскому человеку.

А Марин слушал ее и думал о том, что по иронии судьбы слова ее — чистая правда. И о труде, потому что русским людям и в самом деле предстоит потрудиться, чтобы подняться над мраком и плесенью прошлого, и о духе, потому что дух этот определенной частью русских людей давно уже утрачен. И эти, что сейчас слушают Плевицкую и нетерпеливо ждут, когда громко зазвенят бокалы с шампанским, эти бездуховны уже давно, может быть, со дня рождения. Лохвицкая провозгласила тост за здоровье нового «помощника начальника». Офицеры дружно поднялись, но Марин остановил их движением руки и негромко сказал;

— По обычаю русских офицеров, первый тост — за царя!

Выпили. И тут же оркестр заиграл, и все присутствующие подхватили: «Царствуй, державный, царствуй на славу, на славу нам…»

Потом Марин долго рассказывал об эмиграции, о Париже. Он не сгущал красок, говорил правду, понимая, что чистая правда заставит задуматься. У тех, у кого не было средств, родственников, выгодной профессии, а таких было большинство, тем следовало многое пересмотреть.

Незаметно разговор перешел на Романовых, их окружение в Царском Селе. Кто–то из офицеров спросил, как бы невзначай:

— Вы ведь контактировали по службе с Воейковым, Спиридовичем, бывали во дворце?

— Конечно, — кивнул Марин.

— У нас тут спор вышел. Великие князья называли друг друга по–семейному. Среди нас нет знатоков дворцовой жизни, спорим, кто как назывался. Не вспомните?

— Извольте, — улыбнулся Марин. — «Никки» — государь, «Валиде» — императрица, «Маленький» — наследник, «Машка» — Мария Николаевна, «Элла» — сестра императрицы; Елизавета Федоровна, «Сандро» — двоюродный дядя царя Александр Михайлович. Продолжать?

Офицеры переглянулись.

— У императрицы было еще одно интимное прозвище, — добавил Марин. — «Спицбуб». Анастасия Николаевна звала себя «швыбздиком».

— Не стесняйтесь, господа, — повеселела Лохвицкая. — Поручик, вы только что спрашивали меня о какой–то надписи в доме Ипатьева?

— Да, — поручик встал и застегнул воротник кителя. — Господин полковник, мы знаем, что в комнате, где злодейски умертвили государя, было какое–то странное изречение. На обоях.