Тугова гора - Виктор Московкин

— Беркай забирает власть всего поволжского улуса и тем злобит их каракорумского императора Менгу, — продолжал между тем Кирилл. — А счетники на Русь посланы от Менгу. Не станет Беркай вступаться за его людей, назло не станет. И тут самое время подлить масла в огонь: сборщики-де не столько ханскую казну обогащают, сколько себя, да и то, что для хана соберут, — отправляют в Каракорум, Беркаю ничего не достается; своей волей творят неправый суд, гневят беспричинно народ, ничтожат ханскую власть.

— Насколько понимаю, владыка советует ехать в Орду к Берке? — сказал Невский.

— Ехать, князь, не минешь. Но пока лучше выждать, как там закончится у них смута. Оттого и мыслю: коли уж так вышло, пощипать татар не грешно. Мужество поддержать в людях! Пусть поймут твердо: не вечно над землей русской быть игу, не перевелись еще молодцы на Руси.

Беседовали два умудренных мужа, расходились во мнении в частностях, но путь видели один — исподволь готовить народ к освобождению земли от иноземцев. Еще в дороге, узнав о замятне ярославцев, митрополит воскликнул, удивляясь: «Отчего так легко, дерзко поднялись люди на татар? Да потому, что живет воля в народе, как ни пригнетают ее».

Константин жадно слушал их беседу, был благодарен Кириллу за то, что тот укрепляет его в принятом решении.

— А ну ответствуй, каких таких лешаков-язычников хоронишь ты в лесу?

Константин не ждал такого вопроса от митрополита, растерялся.

— Владыка, откуда тебе известно о сем?

— Узнал. Игумен Афонасий поведал. И не коси глазом. Вот он, — указал на Александра Ярославича, — не считает нужным ничего таить от меня, а ты скрыть хочешь? Нужно ли так?

— Как можно скрыть? — Стыдливый румянец выступил на щеках молодого князя. «А Афонасий-то каков? Ничто в себе не удержит». — Никогда не заходил разговор об этом, владыка.

— Так пошто укрываешь отщепенцев веры христовой? Волхование поощряешь?

— Владыка! — Константин выпрямился, заговорил с достоинством: — Владыка, они — русские люди. Охотники, рудокопы, лучники. Готовят воинский припас для нужного дела. Дань платят исправно…

Митрополит усмехнулся в лукавом прищуре. Он знал, что в этом залесском краю язычество — совсем не редкость, и относился к тому терпимо. Услышав от игумена Афонасия о тайном лесном поселении, подивился сметливости молодого князя, еще больше проникся к нему отеческим доверием. Спрашивал сейчас не с упреком, хотел больше узнать о «лешаках», заинтересовавших его.

— Что своим богам молятся, поклоняются деревянному идолу, то мне говорили, — с обидчивостью продолжал Константин.

Слишком неравное положение занимали они: глава церкви и удельный князь. Константин и помыслить не мог, что любуется им Кирилл, нарочно поддразнивает.

— Владыка, сам я там не был, вся связь у меня с ними через доверенного человека. Ты можешь спросить: в моем отряде есть юный воин, он оттуда, из леса. И доверенного человека взял с собой — на обратном пути хотел заехать в урочище. Позвать ли?

Александр Ярославич с любопытством следил за их разговором. Сам создавал такие тайные поселения, куда не было догляду татарским лазутчикам, ставил туда воеводами постаревших, преданных дружинников, и они учили молодежь воинскому искусству, а внешне эти поселения выглядели обычными деревнями, населенными землепашцами. Значит, Константин преуспел и в этом, крепкая хватка угадывается в нем, а ведь молоденек…

— Вели, пусть придут, — сказал митрополит Константину. — Не велика птица — синица, но крайне любопытно взглянуть. Матерый волхв будто всему у них — приговор. Да где его достать? Зови, кто есть?

Готовые в дорогу, недоумевающие, зачем понадобились владыке, пришли кузнец Дементий, с суровым, темным от въевшейся угольной пыли лицом, и гибкий, порывистый Василько. Разом отвесили низкие поклоны, дотянувшись рукой до пола; застыли, робея устремленного на них внимательного взгляда митрополита.

Какое-то время длилось молчание. Кирилл с нескрываемым удовлетворением разглядывал юношу: крепок станом, открыт лицом, диковатые глаза смелы, полны любопытства.

— Скажи-ка, как звать тебя, добрый молодец? Ты язычник?

— Я крещен. У меня христианское имя, — смущенный неожиданным вопросом ответил Василько.

— Вот как! А я слышал, все вы там поклоняетесь деревянному идолу, жжете огни. Чтишь истукана?

— Наш бог милостив, — уклончиво ответил Василько. — Он помогает людям.

— Ну, ну… — Кириллу стало ясно, что у юноши представление о вере самое приблизительное.

— Дозволь, владыка, объясню, — вмешался Дементий. — Идол у них в самом деле есть. И поклоняются они ему, просят хорошего урожая, удачной охоты. И костры жгут. Раз в году вроде праздника это у них бывает…

— Ты помолчи, — оборвал Кирилл. — Его спрашиваю. Ты кто таков, чтобы заблудших в вере под защиту брать?

— Владыка, живу я среди верующих, был и у язычников и знаю: ко всем беды одинаково пристают.

— В геенне огненной будут гореть.

Словно бес вселился в Дементия, упрямо лез в разговор:

— Никто не возвращался и не рассказывал о небесном царстве, никто не знает о геенне огненной.

Кирилл мог бы и прикрикнуть, и властно стукнуть кулаком по столу, но не стал спорить с упрямцем. Кузнец был неинтересен ему — видел таких за долгую жизнь. «Погрязший в грехе, в нем и пребудет».

А вот на Василька посмотрел с сожалением, сказал ворчливо:

— Выживший из ума идолослужитель обманывает вас, волшебствует над умерщвленными птицами — божьими тварями, пророчит беды, глад и мор, будто сие от него зависит, а не от творца небесного, вы же, незрячие, всему верите.

— Жрец Кичи — мудрый человек, — не согласился Василько, поняв, о ком говорит митрополит, и вспыхнув румянцем. — Он умеет угадывать, что ждет людей, он предсказатель и врачеватель. Я верю жрецу.

С таким убеждением было это сказано, что Кирилл вновь обласкал взглядом юношу, привлекала его наивная искренность.

— Сын мой, — мягко сказал митрополит. — Похвально, что ты берешь в защиту старших. Пусть будет так, переубеждать тебя не собираюсь, мало времени у нас для этого. — Повернулся к Константину, весело оглядел его. — Князь, узнаю ярославцев — задиристое племя, упрямы, спорят даже в заблуждении своем. Чаю, не легко тебе с ними, прямодушными. Бог вам на помощь, благословляю на ратное дело. Паче всего хочу, чтобы выстояли вы с честью.

И когда Константин, бледный от волнения, припал к руке владыки, а потом вышел со своими дружинниками, Кирилл раздумчиво сказал Александру Ярославичу:

— Люди какие! Мы, обжегшись когда-то, ненавидим и боимся, а им и страх нипочем.

6

Татарского вельможу Бурытая душил гнев, в углах рта, как у загнанного коня, скапливалась пена. Аллах отвернулся от него. Мог ли думать, отправляясь из степей, что его отборный отряд разгонят безоружные мужики. Сгорая от стыда, злясь на всё и вся, нахлестывал коня, гнал его по лесной дороге. Жалкие остатки его воинства следовали сзади, никто не решался попасть на глаза свирепому мурзе. Направлялись к стольному граду Владимиру на Клязьме. Неотступно вертелись слова, которые он скажет: «Князь Александр, сам накажи дерзких». Так он скажет русскому великому князю. А потом… Потом он подпалит город со всех сторон, разрушит и сбросит в реку дворец молодого Кости-князя. Всех вырежет! Только так…

Но гложет червь сомнения старого мурзу. Там, во Владимире, ему придется бесславно припасть к ногам верховного баскака Китаты, мурза подчинен ему. И. это предстоящее унижение отравляло еще горше. «Чем, как объяснить постыдное бегство? Аллах, покровитель сильных, почему невзлюбил меня? Далеко ли падет еще твой гнев?»

Впереди дорога оказалась занятой; понурая лошаденка тащила на волокуше бревна, концы бревен царапали землю. Два мужика, в длинных серых рубахах, босые, вышагивали пообочь волокуши. Увидев бешено скачущих всадников, мужики рванули в лес. Воины на ходу по привычке— убегают! — пустили вслед им стрелы. Мурза зло выругался — только сейчас заметил полные колчаны стрел у своих воинов: «Трусливые шакалы! Где были их стрелы, когда разъяренные мужики громили слободу?»

И опять жег стыд, когда вспоминал, как вырвался из слободы, бросился с конем в Которосль, а потом, мокрый и грязный, пробивался по черной жиже через кустарник к дороге, — откуда было знать, что напротив слободы на другой стороне реки было хлюпающее болото. Вырвавшиеся вслед за ним воины постепенно стягивались к нему, но опасливо держались поодаль: мурза был в ярости, попади под его горячую руку — можешь лишиться головы.

Поравнявшись с мужицкой лошаденкой, Бурытай огрел ее плетью; заморенная животина рванулась из последних сил и упала; жалобное ржание разнеслось по лесу, заставило мурзу оглянуться. Воины, опустив глаза, осторожно объезжали упавшую лошадь. Совсем озверел мурза: нельзя измываться над конем, будь он хоть самым распоследним. По их угрюмым молчаливым лицам Бурытай угадал, как они сейчас о нем подумали. Помнят заповеди Повелителя Вселенной — Чингисхана. У него вдруг закралось сомнение: ушедший первым с поля боя да будет наказан — так гласит закон. Не он ли первый бросил слободу? Пожалуй, надо быть к ним мягче, не то разнесут повсюду, что он, мурза, кинул своих воинов в беде. Попридержал коня, старался смотреть приветливо. Дальше уже скакали вместе.