Критская Телица - Эрик Хелм

Восседавшая рядом Арсиноя украдкой подмигнула Эврибату и послала ему незаметный воздушный поцелуй.

— Я не стану любить книги больше, чем люблю Сини! — капризно возвестил царевич. — Я вообще не люблю книг! Они ужасно скучны! А Сини всегда рассказывает интересно!

Арсиноя улыбнулась.

Мудрый Менкаура, обязавшийся учить наследника всяческим и всевозможным премудростям вплоть до совершеннолетия, только вздохнул — мысленно.

За истекшие полгода египтянин успел нажить несомненную и устойчивую неприязнь к взбалмошному, строптивому, ничем на свете неспособному заинтересоваться по-настоящему, Эврибату.

Да и к венценосной матери его тоже.

«Поразительно! Дитя по самой природе своей жаждет познаний! Не школьных, нет, ибо школа налагает узду, вынуждает идти в направлениях скучноватых, утомительных, бесцельных с первого взгляда... Но любой ребенок охотно и неудержимо познает, забавляясь, играя, становясь бурлящей частичкой окружающего мира. Этот же ленив душой и нелюбопытен разумом».

Такие мысли вспорхнули в мозгу Менкауры и унеслись прочь подобно стайке вспугнутых воробьев.

Эврибат и впрямь не увлекался ничем.

Игрушки — драгоценные, блистательные, сотворенные умелыми дворцовыми ювелирами; хитроумные и замысловатые, не столь роскошные, зато самодвижущиеся, изготовленные мастером Эпеем, — занимали ребенка на часок-другой, а затем отправлялись валяться и пылиться по саморазличным уголкам бесчисленных покоев.

Наследник охотно дурачился со сверстниками, готов был шнырять вместе с ними по залам, дворикам и переходам с утра до ночи, плескаться в заливе, кататься на лодке под заботливым присмотром старших, разыгрывать потешные сражения — это Эврибату нравилось превыше всего, — но египтянин с грустью подметил в мальчике полное и совершенное отсутствие воображения, поистине изумительное, ибо речь шла о существе, чей самый возраст располагал к бесконечным выдумкам, затеям, безобидному притворству.

«Ни разу не объявил себя воином, флотоводцем, пиратом... Ни разу не играл в кого-либо, — тоскливо подумал Менкаура. — Лодка для него — просто лодка, не боевая галера; потешный меч — обычная деревяшка, и вовсе не волшебный клинок Ареса; равнодушен к чудесным сказкам и враждебен учению. Что это умудрилась поведать заботливая мамаша, если даже подобный олух оживился?»

Арсиною Менкаура не без оснований считал особой вздорной и развратной, хотя и не представлял истинной степени последнего качества. Кроме того, писец совершенно справедливо заключил, что правительница из томной, белокожей красотки — никакая.

«Блистательный остров! Чудеснейшая культура! Счастливый народ, не ведающий ужасов рабства. Надежная, несокрушимая защита — критский флот. Изобилие, довольство, радость везде и всюду... Ведь погубит! Если не в одночасье, то постепенно. Ведь, по сути, ей совершенно безразлично все и вся, кроме собственных прихотей. А высшие сановники да управители уже чуют слабинку. Дойдет черед и до сборщиков подати. И до торговцев... И до корабелов...»

Менкаура слегка тряхнул головой и продолжил:

— Это лучше всех других должностей. Когда писец еще ребенок, его уже приветствуют...

— Я не писец! — объявил Эврибат. — И никогда им не буду. Я — наследник престола и флота. А приветствовать меня и так приветствуют.

— Эврибат, — проворковала Арсиноя, — не смей перебивать учителя! Я воспрещаю!

Царица присутствовала на занятиях не часто и не долго — только поболтать немного с Менкаурой на изысканном заморском наречии, полюбоваться отпрыском, которого наставляет столь объемистый и просвещенный ум, послушать и запомнить отрывки незнакомых доселе текстов, коими столь удобно украшать болтовню за вечерней трапезой.

Для Менкауры эти визиты были сущим благодеянием, ибо ребенок повиновался только Арсиное. Обычно половина времени пропадала впустую, на уговоры и просьбы — вполне безрезультатные — вести себя потише, не вертеться, не перебивать.

«Счастье, что малыши учатся иноземным языкам исподволь, сами того не замечая, — подумал Менкаура. — Не то прослыть бы, не миновать, из рук вон плохим преподавателем!»

— ... Его посылают для исполнения поручений, и он не возвращается, чтобы надеть передник...

— Пускай попробует кто-нибудь послать меня с поручением! — запальчиво перебил мальчик. — Я посылаю сам! Кого хочу! А передники носите лишь вы, темнокожие!

— Эврибат! — вскипела царица.

Наследник насупился и смолк.

— Я не видывал скульптора посланником или ювелира посланным, — невозмутимо читал по памяти Менкаура, — но я видел медника за работой у топок его печи. Его пальцы были точно кожа крокодила, и пахнул он хуже, нежели рыбья икра.

Тут уж слегка передернуло Арсиною.

— Каждый ремесленник, работающий резцом, устает больше, чем земледелец...

— Расскажу тебе еще о строителе стен. Он постоянно болен, ибо предоставлен ветрам. Все одежды его — лохмотья, моется он лишь единожды в сутки...

Арсиною опять передернуло.

Эврибат засмеялся.

— У земледельца вечная одежда. И устает он, и спокойно ему так, как спокойно подмятому и терзаемому львом. Земледелец постоянно болеет.

— Ткач сидит взаперти, дома, подобрав нош и не зная свежего воздуха. И, если не выработает за день достаточно, то связан, как лотос на болоте...

— Какой ужасный, тоскливый текст! — не выдержала повелительница. — И заканчивается под стать началу, да?

— Правдивый текст, государыня, — отозвался Менкаура. — И конец лучше начала. Наберитесь немного терпения — и ты, венценосная, и царевич.

Эврибат непритворно зевнул.

— У красильщика пальцы издают зловоние, как от дохлой рыбы... его рука не останавливается.

Арсиноя провела рукою по тщательно уложенным волосам, поправила и слегка повернула полый стеклянный шарик, каплю за каплей точивший финикийские ароматические бальзамы.

Настойчивые упоминания о телесной грязи покоробили бы кого угодно из чистоплотных островитян. Помешанная же на опрятности царица начинала непритворно страдать, внимая рассказу о смрадных строителях и сквернопахнущих красильщиках. Брр-р-р!

— Сандальщику совсем плохо, — неторопливо говорил Менкаура, — ибо он всегда нищенствует. Ему так же неспокойно, как спокойно кому-нибудь меж дохлых рыб...

— Кончится это когда-нибудь? — вопросила Арсиноя плачущим голосом. — Сейчас уйду, право слово!

— И я тоже! — встрепенулся Эврибат.

— Уже кончается, — ответствовал Менкаура. — ... Он жует кожу...

Арсиноя поднялась. И, точно по волшебству, дверь комнаты распахнулась, приглашая перешагнуть порог.

Менкаура обернулся.

Эврибат покосился.