Красная роса - Юрий Збанацкий

— Пойду Витрогона сменю, уж с каких пор человек на посту стоит…

Некому было исполнить приговор. Когда кто-то снова намекнул, что Трутню удобнее всего взяться за это дело, он глубокомысленно изрек:

— Тот судья, тот адвокат, а кто-то, значит, и стрелочник, да?

Витрогон, очевидно проинформированный Зориком о сути дела, не стал ждать, когда ему Трутень предложит осуществить то, чего не пожелал никто, сразу же предупредил:

— Нечего тут выдумывать, вернется командир — распорядится…

Ганс Рандольф прислушивался к непонятному разговору чужой ему и враждебной толпы, даже не заподозрив, что судьба над ним смилостивилась благодаря тому, что эти грозные и страшные с виду, суровые и непроницаемые люди имели добрые детские сердца, любовался лесом, радовался небу, слушал шелест сосновых веток и дубовых, словно выкованных из металла, листьев.

XXIV

В полдень над Калиновом просветлело. Утренние туманы долго и лениво клубились над поселком, потом незаметно уплыли в направлении пруда, вода которого когда-то вертела тяжелые колеса мельницы Чалапко, скатились за поле и уж неизвестно, то ли рассеялись вовсе, то ли поднялись в небо. Над головами разгулялось солнце, но какое-то не такое, как раньше, а как будто отчеканенное преступными фальшивомонетчиками. Золотилось, сияло, но лучи его были холодными. Или, может быть, таким оно показалось до смерти напуганным калиновским женщинам и детям…

Светило солнце недолго. С западной стороны по центральной улице, соединявшей Калинов со всем миром, прикатили две невиданные тут машины. Передняя — «опель-капитан», а задняя — крытый «фольксваген». В «опель-капитане», удобно раскинувшись на мягком сиденье, блаженствовал атлет средних лет, одетый во все черное, похожий на бернардинского монаха. Чернота одежды подчеркивала его загар, лицо было твердокаменное, нос прямой, брусоподобный, рот широкий в те редкие минуты, когда атлет довольно щурился и готов был замурлыкать, как кот.

Рядом с атлетом вертелась, как на иголках, красноротая, курносенькая юная фрау с рыже-белой копной завитых волос.

Рука атлета игриво гладила ее, она вертелась и хохотала, лопотала что-то пьяно-невразумительное. Звали ее тоже Гретхен — почему-то большинство девушек, приписанных к воинским частям, именовались именно так, — была она секретарем, экономкой и еще бог знает кем у самого Рудо фон Тюге, непревзойденного фон Тюге, штурмбаннфюрера, любимца самого Кальтенбруннера.

На переднем сиденье сонно горбатился белолицый и белоглазый молодчик, который привык видеть и понимать все с одного взгляда.

Из «фольксвагена» доносилось пенье эсэсовской группы, подчиненной штурмбаннфюреру фон Тюге. Все от первого до последнего эсэсовца с одного взгляда понимали своего шефа и делали то, что надлежало делать.

Одетые в черную форму, с острыми белыми стрелами на рукавах, с белыми черепами на околышах высоко торчавших фуражек, они скорее напоминали сопроводителей катафалков, возивших мертвецов к месту захоронения, чем солдат.

Пели до хрипоты. Присев на боковых полумягких сиденьях, переплелись руками, сцепились в одну веревочку, в одно существо, так похожее на кольчатую сколопендру, ритмично шатались из стороны в сторону, и невозможно было в их реве уловить ни слов, ни смысла, ни мелодии. Ревели, и все…

Этот дикий рев сразу же, как только обе машины въехали в Калинов, понесся во все концы, всполошил испуганный поселок. Сразу почернело и без того холодное солнце, тяжелая тьма упала на человеческие жилища, неистово закрестились даже те, кто уже давно, а то и никогда не верил в бога. «Спаси и пронеси», — зашептали старухи, намертво застыли глаза у детей, младенцы на материнских руках замерли, словно забыли, что умеют вертеться и кричать.

Рудо фон Тюге вышел из машины последним. Проворная Гретхен, одетая в черное платье и зеленую кофту, поверх которой болтались расстегнутые полы розовой разлетайки, уже хлопотала возле походного хозяйства. Вместе с востроносым вестовым доставала из багажника саквояжи и портфели.

Фон Тюге должен был занять высокую должность, возглавить ведомство, которое установит на оккупированной земле новый порядок и гарантирует полную безопасность.

Возможно, кто-либо от отпрысков высокородных ландскнехтов возмутился бы, а то и запротестовал: мне, дескать, фону, штурмбаннфюреру, такое мизерное владение, как Калинов! Да тут и половине из прибывших молодцов делать нечего, тут любой паршивый ротенфюрер справился бы. Но фон Тюге был не из тех «фонов», которые возмущаются, которые выбирают себе легкую или же почетную работу. «Мне ничего не нужно, кроме собственных штанов, казенного шнапса и чужой фрау на ночь» — это крылатое выражение принадлежало именно ему, штурмбаннфюреру фон Тюге. Поэтому если и скривился фон Тюге, когда вылез из машины, то не из-за обиды на должность в таком глухом закутке, а только от разочарования, что не увидел перспективы, размаха, так как превыше всего ценил и любил настоящие дела. И еще увидел: долго здесь не засидится. Наведет порядок, отшлифует все до тонкости и передаст дела кому-нибудь из своих, а сам снова туда, где нужен его острый глаз и твердая рука.

В самом деле, Рудольфу фон Тюге не было необходимости лезть выше. Его «Личное дело» было надежно спрятано в сейфе самого Кальтенбруннера, он не знал, что в нем, но что бы там ни было, а уж если оно попало в бездонный сейф самого высокого шефа, правой руки самого фюрера, то, наверное, чего-то стоило.

В стандартной справке-характеристике на штурмбаннфюрера, ныне вступающего на должность шефа жандармерии калиновского ортса, писалось:

«Рудольф фон Тюге (родовая фамилия Фортюга) рождения 1903 года, из мещан дерф Фрейбург, в партии национал-социалистов с 1933 года. Образование начальное. Специальности не имеет. Партии предан фанатично. Дело свое знает до тонкости, исполняет безупречно».

И все.

О том, как простолюдин из мещан города Фрейбурга, что на границе с Францией и Швейцарией, по прозвищу Фортюга, предки которого могли быть и немцами, и французами, и даже итальянцами, стал высокопородным арийцем и особой знатного рода, характеристика умалчивала, а сам Рудольф тоже то ли не любил об этом вспоминать, то ли, может быть, и сам забыл напрочь. Отец Рудольфа — уважаемый в районе Фрейбурга предприниматель, полуремесленник, полубауэр, выращивал на огороде такой крупный и сердитый лук, что его сын до сих пор не мог переносить его запаха, а в полукустарной кузнице отец изготавливал крепкие и удобные подковы, без которых не могла обойтись в горной местности ни одна лошадь. Поскольку отроги Швейцарских Альп достаточно круты, а дороги каменисты и трудны, то спрос на изделия старого Фортюги был широк, его многочисленная семья не бедствовала. Хозяйственный отец, который до преклонного возраста отличался завидным здоровьем, любил работу, с утра до поздней ночи то копался в огороде, то становился к наковальне помогать наемным кузнецам, и тогда молоты выстукивали и дружнее, и звончее, веселей и задиристей. Стремился он приучить к этому делу и юного Рудольфа, насильно заставлял браться за молот, и чем неохотнее сын приступал к делу, тем больший молот оказывался в его руках. Благодаря этому и вырос Рудольф атлетом, его лицо, как и лицо отца, покрылось загаром, а сила в его руках развилась такая, что он легко гнул подковы, но любовь к кузнечному делу так и не появилась. Двадцатилетним — его тогда надумали женить и передать ему старую кузницу — Рудо Фортюга задал из Фрейбурга стрекача.

Снюхался нежданно-негаданно даже для самого себя с бандой дорожных грабителей; устраивались возле удобных перевалов, подстерегали купцов, заставляли их поделиться с ними своим добром, а если те пробовали оказывать сопротивление, отнимали товар и деньги вместе с душами… Но это продолжалось недолго, всего несколько лет гулял как вольный ветер в альпийских отрогах Рудо Фортюга, а потом пришлось убегать, прятаться, брать чужое имя.

Перекати-полем катился он по Европе, пока не попал в многолюдный, большой город Мюнхен, понравились ему знаменитые пивнушки, пристал к компании веселых и крикливых людей да и наслушался от них такого, что очень и очень пришлось ему по душе. Вот тогда и назвался благородно: фон Тюге. Черт побери, не кто-нибудь, а сам Рудольф фон Тюге, осколок старинного знатного рода, правда, в силу различных обстоятельств обедневшего, обиженного, обездоленного. Зато полон жажды вернуть утерянное… Один из пивнушечных крикунов, с усиками-щеточкой под носом и прилизанной набок челкой, которого все называли «наш Адольф», говорил вещи, желанные сердцу таких, как Рудо, и к нему тянулись, его встречали бурными овациями, в бешенстве громили посуду, лупили знакомых и незнакомых кулаками в спину, и никто за это не сердился, неистовствовали, пока Адольф не выбрасывал вперед и немного вверх толстую руку с короткими пальцами и, блеснув из-под насупленных бровей, обжигал толпу лихорадочно-острым взглядом.