Похищение Луны - Константинэ Гамсахурдиа

Когда эта песня кончилась, Сандро, тбилисский гость, начал другую:

В Мцхета гроб златой стоит,Над гробом яркий свет горит…

Сильные, мужественные голоса тбилисских гостей подхватили мелодию. Тамада вновь заставил Зесну в «мальчика Мурильо» обнести гостей малыми чашами.

Лицо Гванджа Апакидзе пылало от вина. Одетый в выцветший, поношенный архалук, старик сейчас, в разгаре пира, казался красивым. Стоял прочно, морщинистый, как старый кряж, подбадривал остальных своим богатырским видом и состязался с молодежью в выпивке.

— А невесты все нет, — иронически заметила Каролина, наклонившись к Тамар.

— Нечего сказать, вспомнили! — улыбнулась девушка. — Разве невеста может находиться в сепа? Сейчас она сидит в своей свадебной комнате, ждет посетителей с подарками.

— Неужели этот обычай не изжит еще в Абхазии? — спросила Каролина.

Чинно встал Гвандж Апакидзе и медленно, скромно начал:

— Я темный, необразованный человек… Многого с меня нельзя и требовать… Иные считают меня человеком недалеким, но не так уж я слеп, чтобы не отличить мачту корабля от соломинки, и не так глух, чтобы принять мяуканье кошки за рычанье льва.

И много чего в том же духе говорил этот искушенный мастер пышного темнословия.

Гвандж решил напоить Арзакана, чего бы это ему ни стоило.

Еще не начиналась свадьба, когда он подослал к Арзакану посредников с предложением продать Арабиа.

«Слышали, дескать, что в августе ты едешь в Тбилиси учиться. Если вздумаешь продавать лошадь, мы готовы купить».

У Арзакана екнуло сердце. Он понял, почему перед скачками старик, уверяет его, что Арабиа — шальной жеребец, что он погубит своего хозяина.

Арзакан вежливо отклонил предложение и собирался тотчас же уйти со свадьбы, но его удержала Тамар, говоря:

— Как бы там ни было, Гвандж Апакидзе мне крестный. Неужели не можешь уважить старика?

Однако бывший князь, войдя в азарт, не успокаивался. Он знал, что Арзакан, умеет пить, только стесняется Чежиа. Тот действительно не из пьющих. Один турий рог и десяток чаш свалят его с ног.

Гвандж успел под шумок шепнуть Джото, гвасалиевскому парню, затаившему злобу против Арзакана:

— Постарайся напоить звамбаевского сына. Мы вовлечем его в «хинткириа».

План был такой: Гвандж задержит в сепа свою крестницу; опьяневший Арзакан, влюбленный в Тамар, кинется на Джото. И тогда гвасалиевский парень должен будет всадить кинжал под левую грудь Арзакана на глубину пальца.

Никого не выпустит тамада из этой сепа трезвым. Поди разберись потом кто прав, кто виноват? Ведь всем известно, что и раньше на абхазских свадьбах смерть бывала нередкой гостьей.

Так рассчитывал и прикидывал в уме Гвандж Апакидзе.

МАСКА БЕЛАЯ И МАСКА КРАСНАЯ

Тамада оглядел стол.

Был он мудр, как змея. Знал: легко наскучишь, если будешь долго говорить о серьезном.

Подмигнул глазом гвасалиевскому парню, и начались танцы.

Вышла Зесна, прекрасноликая, взмахнула руками, пошла по кругу.

Когда Зесна танцевала, ее рот цвета кизила раскрывался в удивительной улыбке. Носилась в заколдованном кругу, возбуждая мужчин колыханием своих пышных бедер и полной груди.

Джото Гвасалиа вытолкнул в круг Джвебе, одетого в серую чоху. Джвебе взметнул свои богатырские руки и засеменил длинными, стройными ногами.

Коршун гнался за Зесной. Но Зесна, слегка зардевшаяся, грациозно уклонялась от коршуна: «Бегу, лечу, не догонишь меня!»

Распалившись, парень бросился за девушкой.

Настигает, вот-вот схватит! Только глянет на нее, и присмиреет Зесна, замрет, как горлица в когтях коршуна. Скользит рядом с ним, ныряет под его приподнятой рукой, ускользает.

Еще сильнее раскраснелась Зесна, когда вокруг раздались дружные хлопки.

Кончился танец, и Джвебе поблагодарил даму глубоким поклоном.

В танец ввязалась какая-то унылая пара. Общество заскучало. Тогда Гвасалиа подскочил к Тамар.

Арзакан метнул на него сердитый взгляд: слишком развязно подлетел он к ней, слишком близко склонил лицо к ее лицу…

Тамар отказывалась танцевать.

Весь стол заметил, что грустна шервашидзевская дочь. И потому все в один голос потребовали, чтобы она танцевала. Девушки и юноши хлопали в ладоши.

Поднялся с места тамада, поцеловал крестницу в лоб и стал упрашивать, заклинать ее отцом, любимым братом. Тамар все отнекивалась, ссылаясь на головную боль. Но тамада не отставал. Девушка тоже упрямилась.

— Заклинаю памятью твоей матери Джаханы, потанцуй!

Тогда дочь Шервашидзе встала. Забили в ладоши в такт пляске. Хлопали все, даже ненавидевшие весь этот род бывшие дворовые Шервашидзе: так она восхитила зрителей.

Тамар танцевала спокойная, бледная, с кротким лицом.

Скользила, едва касаясь ногами земли. Тяжелые, туго закрученные косы ласкали девичьи бедра. Как два голубка, порхали под платьем маленькие ножки.

Постепенно она сама увлеклась пляской.

В Мцхетском соборе есть фреска. «Танцовщицы Самайи» называется она. На одной из девушек, изображенных там, — грузинский головной убор, на ногах высокие алые туфли с загнутыми носками. Голова закинута кверху. На глаза ниспадает короткая, легкая вуаль. (Такую вуаль вместо масок носили венецианки в средние века.)

На ту девушку в алых туфлях походила Тамар, когда откидывала голову, опускала глаза, и тень от ресниц падала на ее щеки. Издали могло показаться, что то не тень лежит на ее лице, а вуаль, заменяющая маску.

Тамар скользила по кругу, как бы во власти мечты, как бы искала свою судьбу с завязанными глазами. И так легко взмахивала руками, точно не руки у нее были, а крылья. Воздушное тело ее носилось по кругу, и легкий румянец лег на бледные щеки.

Ритм пляски участился, и Тамар понеслась быстрее, словно не могла сдержать себя.

Вдруг замедлила движения. Увидела кого-то? Вскинула длинные, густые ресницы, устремила в пространство глаза цвета морской волны. Улыбнулась такой детской улыбкой, точно позабыла, что она уже не ребенок.

И показалось всем: сама улыбка, облекшаяся в плоть, трепетно порхает на свадебном пиру!

Никто не вступал в танец, не осмеливаясь пойти с ней в паре. Великая красота нередко родит благоговение, похожее на страх.

Только наглый не испытывает его в такие минуты. (Потому красивейшая часто достается не храбрейшему, а наглейшему.)

Гвасалиа был из таких.

Увидев, что смельчаки оробели, он не колеблясь вступил в танец с Тамар.

Короткий подбородок его был обезображен рубцом от кинжальной раны. Нос выдавался крючком, как у ястреба. Глаза — цвета пшеничного, зерна.

Сутулый, он жеманился в танце и извивался так, что действительно походил на ястреба, который подбирается к взлетевшей перепелке, чтобы сбить ее снизу.

Устремился за уносившейся по кругу девушкой.

Тамар опустила руки, подалась в сторону, снова взмахнула правой рукой и, как сон, улетела от партнера.

Но Гвасалиа не отставал, он точно лишился рассудка. Наконец настиг ее. Казалось, вот схватит, прижмет к груди, не выпустит больше…

Тамар потупила глаза и вдруг, откинув голову, устремила на Джото спокойный взгляд. Смотрела и кротко улыбалась. (Красота — что солнце: милостива и безоблачна.)

Потом, будто почувствовав затаенную страсть партнера, быстро отвернулась, умчалась и стала танцевать в отдалении.

Опять погнался за ней Гвасалиа. Он почти касается Тамар, пьяными глазами глядит на нее в упор.

Лицо Арзакана побагровело. Дзабули тотчас же заметила это.

Каролина и Тараш наблюдали за танцем, не отрывая глаз. Тараш волновался. Он курил папиросу за папиросой и, чтобы не выдать себя молчанием, начал разговор с Каролиной о лезгинке.

— Ни одна европеянка не сумеет протанцевать лезгинку и узундара. Эти танцы романтичнее ваших менуэтов и вальсов… А нынешние фокстроты, танго и «танцы медведя» — лишь жалкие сколки европейской снобистской культуры.

В горах, среди скал и камней,Пасешься ты, лань моя горная!

— пели тбилисские гости.

Тамар остановилась. Гром аплодисментов напрасно вызывал ее на бис.

Братья Аланиа вошли в круг.

Четыре человека, сплетя руки, ритмично раскачивались, топая ногами и подпрыгивая в такт. Один, руководя остальными, гикал, вдруг припадал на колено и, откидываясь на одной ноге в сторону, почти касался пола крестцом. Остальные продолжали, точно в экстазе, все ускорявшийся танец, почти не сходя с места.

И мысли Тараша унеслись в те темные века, когда язычники топтали в танце тело покойника. Его поражало мелькание ног, затянутых в бурочные ноговицы. Казалось, то были лохматые ноги сказочных великанов.

Молодежь завела хоровод.