Доктора флота - Евсей Баренбойм

Полковник Дмитриев еще не закончил чтения приказа, как все двести глоток стоявших перед ним парней оглушительно закричали, словно одновременно выдохнули: «Уррра!» Кричали так громко, что жившие напротив в общежитии лесопилки девчонки высунулись из окон и встревоженно смотрели в сторону рабфака.

Для курса этот приказ был похож на революцию — он ворвался в жизнь стремительно, как вихрь, и сразу все смешал. На сдачу имущества и подготовку к отъезду дали три дня. Куда поедет курс, на какой фронт — не знал никто. Но все были уверены, что на Сталинградский. Именно там сейчас происходили наиболее тяжелые кровопролитные бои. Только Миша Зайцев полагал, что курс обязательно забросят в немецкий тыл.

— Вспомните, куда англичане высадили своих коммандос? В Дьепп! И нас, наверняка, используют для диверсионных целей.

— Бластопор-диверсант, — засмеялся Пашка Щекин, успевший вернуться из увольнения. — Держите меня крепче!

Они не знали, да и не могли знать, что 3 сентября Ставкой Верховного Главнокомандования была издана директива: «Положение со Сталинградом ухудшилось. Противник находится в трех верстах от Сталинграда. Сталинград могут взять сегодня или завтра, если Северная группа войск не окажет немедленную помощь… Недопустимо никакое промедление. Промедление теперь равносильно преступлению». Эта директива и предопределила их дальнейшую судьбу.

В тот вечер спать не ложились до глубокой ночи. Сидели всем отделением вокруг полки Алексея и вполголоса разговаривали. Кубрик с его трехэтажными нарами, тусклыми лампочками под потолком и узкими проходами казался сейчас таким обжитым и уютным. Перед лицом близких испытаний все инстинктивно старались держаться вместе, поближе друг к другу.

— Если мы станем санинструкторами, то нас немедленно распишут по маршевым ротам, — сказал Алексей, закуривая в нарушение строгих правил махорочную цигарку. — А это значит, что навсегда кончилось наше курсантское братство. Никогда уже, ребята, нам не спать под одной крышей, не бегать на занятия, не сачковать…

— А вдруг убьют? — неожиданно произнес среди полной тишины Васятка, поправляя упавшие на лоб волосы. — Ведь запросто могут, верно? Там такая мясорубка. Тысячи каждый день перемалывает. — Он виновато улыбнулся, добавил: — Неохота умирать. Хочу врачом стать, людей лечить.

— А мне наплевать, — сказал Юрка Гурович. — Двум смертям не бывать, а одной не миновать. Убьют так убьют.

Юрке Гуровичу Миша верил. Он действительно ничего не боялся. Такие, как Юрка, на фронте становятся героями, если не гибнут. А как поведет себя он? Сумеет ли подавить, преодолеть страх перед возможной смертью? Это беспокоило Мишу больше всего.

— На прощанье мы должны выдать вечерок, чтобы запомнилось надолго, — предложил Пашка. — Всем отделением. Как, ребята?

Возражений не было. Но сразу возник первый и наиглавнейший вопрос — где? Выручил всех Степан Ковтун. Оказалось, что отделенческий интендант встречается с девушкой по имени Зойка. Она местная, кировчанка. Живет с матерью и братом. У них две комнаты.

— Итак, решено. Завтра у Зойки, — сказал Степан. — Скидываемся по сотне. Винегрет и картошку обеспечивают девчата.

Утром почти весь курс сел писать письма. Когда две сотни людей живут вместе одной судьбой, у них часто бывают такие эпидемии. Совсем недавно прошла по курсу эпидемия гоголя-моголя. Полтора месяца курсантам не выдавали сахара. Его не было на складах. Потом наступил период, известный в истории Академии под названием «великая сахарная компенсация». Каждый курсант получил сразу полный кулек сахарного песку. Молодой организм жаждал сладкого. Вот тут-то и пришла в чью-то голову дерзкая идея — выменять на рынке пачку махорки на яйцо и сделать «блюдо богов» — гоголь-моголь. Гоголь-моголь крутили все. Крутили в металлических кружках, стаканчиках для бритья, в похищенной с кафедры микробиологии посуде. В кубрике стоял непрерывный шорох, будто гигантская морская волна терлась о галечный берег пляжа.

Сейчас весь курс писал письма. Последнее письмо из тылового Кирова. Что ждет их впереди? Когда еще будет возможность сесть за письмо?

Миша писал родителям. Его отец теперь главный терапевт Сталинградского фронта, военврач первого ранга. Мама тоже служит в армии и находится где-то поблизости от отца, потому что многие письма они пишут вдвоем. «Свой адрес я сообщу сразу же, как только узнаю. В крайнем случае, держите связь с тетей Женей. Чем черт не шутит, может быть, нам повезет и мы увидимся», — бодро закончил он. Миша дождался пока высохнут чернила, сложил письмо треугольником, задумался. Даже сегодня, в один из последних кировских вечеров, ему предстоит быть в одиночестве. Все ребята придут со своими девушками, а он будет без конца заводить патефон. Правда, Васятка обещал, что его Анька приведет свою бригадиршу. При мысли о бригадирше Миша немного пугался. Наверное, крупная, толстая, громогласная. Да и придет ли она?

Васятка писал письмо старшему брату. Он не любил писать письма, делал это крайне редко, зато всегда бурно радовался, получив весточку из дома. Месяца два назад Мотя сообщил, что ему окончательно и бесповоротно выдали белый билет из-за болезни почек, что сидит он на работе среди одних баб и, вероятно, поэтому его повысили в должности и сделали заведующим райфинотделом.

Алексей держал в руке толстую общую тетрадь и с улыбкой листал ее, читая афоризмы, которые ему нравились в девятом классе: «Неприятно, если в суп попадает волос, даже когда он с головы любимой» — Буш. «Даже дубина, если ее разукрасить, не кажется дубиной» — Сервантес. «Шум ничего не доказывает. Курица, снесши яйцо, часто квохчет так, будто она снесла небольшую планету» — Марк Твен. Привычку выписывать афоризмы он унаследовал от матери. Она и сестра разыскали его только недавно, месяца четыре назад. Они долго странствовали и бедствовали, жили в разных местах и, наконец, осели в поселке Уил в Казахстане, в ста двадцати километрах от железной дороги. Мама работает учительницей. Зоя ходит в школу. На отца пришла похоронка. Он погиб в боях под Киевом. «Как только попаду на фронт, переведу им свой аттестат», — подумал Алексей и, обмакнув перо в чернильницу, вывел первую фразу: «Дорогие мамочка и Зойка!»

По планам начальника академического клуба концерт художественной самодеятельности третьего курса намечался на конец сентября. Еще не все номера были отрепетированы, не сыгран оркестр, не готов реквизит. Но курсанты хотели дать для жителей города прощальный концерт. Пусть у гостеприимных и сердечных вятичей навсегда останется в памяти третий курс и этот концерт — веселый, искрометный, остроумный, сделанный изобретательно и с задором. Для выступления был предоставлен зал городского театра. В годы войны в нем ставил спектакли Большой ленинградский драматический театр имени Горького. Сейчас театр был на гастролях и помещение пустовало. На висевшей у входа большой афише значилось: «Только один раз! Смотрите прощальный гала-концерт самодеятельности третьего курса Военно-морской медицинской академии. В программе: выступление известной звезды мирового кино, несравненной Марион Диксон и другая разнообразная эстрадная программа (песни, стихи, танцы, скетчи, пародии, инструментальная музыка). Весь сбор от концерта перечисляется в фонд помощи семьям погибших фронтовиков».

За два часа до начала билетов в кассе уже не было. У входа стояла большая толпа спрашивающих «лишний билетик». Пришло все командование Академии, многие преподаватели, третьекурсники со своими девушками. Открылся концерт музыкальным вступлением «В огне боевом». Слова вступления написал Семен Ботвинник. Этот номер настроил зрителей на серьезный лад. Большинство знало, что послезавтра курсу предстоит отъезд на фронт, расставание. Поэтому долго и самоотверженно хлопали. Какая-то девушка громко всхлипнула. На сцену вышел конферансье и торжественно объявил, как объявляет в цирке инспектор манежа:

— Выступает всемирно известная актриса, прибывшая к нам из Соединенных Штатов, несравненная Марион Диксон!

Оркестр громко грянул выходной марш из кинофильма «Цирк», все с любопытством вытянули шеи, но на сцене никто не появлялся. Вдруг музыка смолкла. Снова вышел конферансье и объявил упавшим голосом:

— К сожалению, дорогие зрители, выступление Марион Диксон отменяется. Она не приехала. Вместо нее вы увидите фильм.

Медленно развернулся и опустился экран, погас свет в зале и только луч проектора высветил бегущее по экрану название фильма: «Вошь — переносчик заразы». В зале раздались протестующие возгласы, свист, кто-то захлопал в ладоши. Появился конферансье:

— У хорошие новости, друзья! Марион Диксон все-таки приехала!

Оркестр громко и весело грянул марш, и в проход зрительного зала въехала санитарная двуколка с красными крестами по бокам, влекомая странной лошадкой. Лошадь почти непрерывно ржала, вертела желтыми глазами и хвостом. На скамье двуколки сидела закутанная в караульный тулуп, несмотря на лето, Марион Диксон. Наконец, двуколка поднялась на сцену и остановилась, «Несравненная Марион Диксон» встала, сбросила с плеч тяжелый тулуп, и все увидели тощего курсанта второй роты Хейфица. Длинные, светлые, взятые в гримерной волосы падали ему на плечи. Коротенькая юбочка едва доходила до колен кривых волосатых ног, на которые были надеты рабочие ботинки сорок шестого размера. В руках он держал черный японский веер с блестками. Из-за кулис выкатилась на двух колесах пушка. «Несравненная Марион Диксон» ловко, как обезьяна, вскарабкалась по вертикальному стволу наверх и там, на крошечной площадке, под звуки матросского «Яблочка» лихо сплясала чечетку. Потом она запела: «Диги-диги-ду, диги-диги-ду, я из пушки в небо уйду», приплясывая и вздымая вверх худые руки. Внезапно погас свет, раздался оглушительный выстрел. Вспыхнул луч прожектора и осветил висящий под самым потолком полумесяц, а на нем скелет в рабочих ботинках сорок шестого размера.