Лекарство против страха - Вайнер Аркадий Александрович

Остро пахнет в башне серой и свинцом, стелется по каменному полу тяжелый дух кислот, и наносит узором от непрогоревших углей в горне. За стрельчатым оконным переплетом медленно восходит задымленная луна, тусклая, сплющенная, в сиреневых лохмотьях облаков, ухает протяжно и страшно выпь, ветер с визгом скатывается с крыши, мрачно таращится в углу незрячими глазницами череп.

— Оставайся у меня, Теофраст. Я научу тебя великим тайнам превращения, моими устами заговорят с тобой великие умы, столетия назад исчезнувшие с лика дикой планеты. Здесь нет религий и нет наций, здесь мир знания, и в лаборатории у меня соседствуют Абу Муса Джабир ибн Хайян, по прозванию Гебер, и Фома Аквинат, рабби Элиазер дает мне советы вместе с несчастным монахом Роджером Бэконом. Оставайся, мне надо завещать мудрому и трудолюбивому ученику дело жизни моей. Ты узнаешь от меня тайны кабалы, чудеса старых арабских манускриптов, тебе станет ведомо мастерство сублимации, растворения и дистилляции, ты вкусишь волшебство первого откровения, и алхимия станет твоей судьбой…

— А как же мои больные, что ждут с надеждой от меня исцеления?

— Не дай пустякам заменить в жизни главную цель, не позволяй соринке заслонить горизонт. Взгляни окрест себя — разве стоят они того, чтобы ради них отказаться от великого дела? Какая польза целить их тела, когда повседневно губят они души свои? Здесь примут они от тебя малое утешение, а там, — Хюттер грозно воздел руку, — будут посланы в вечный огонь, к бесам? Как золото очищается огнем, так человек болезнью очищается от греха!

Глухо пророкотал гром, эхо его пустой бочкой прокатывается по горам — я крещусь невольно, ибо всем ведомо, что осенние грозы в Шваце не к добру. Хюттер чертит мелом круг, пыхтя, бормочет:

— Красная тинктура — великий магистерий — избавит достойных навсегда от болезней, старости и смерти. Она — великий исцелитель, врач во всем и всегда. Нужно только трудиться неустанно, искать настойчиво, ибо сказано в евангелии: просите, и дано будет вам, ищите и найдете, стучите, и отворят вам…

Загудело, забилось в печи пламя, туманом заклубился ядовитый пар над котлом, и Хюттер начертал на камне знаки двух начал, четырех сфер, семи совершенств. За кругом написал он двенадцать кабалистических охранительных знаков зодиака…

Плохо видно, тяжело дышать, и будто издалека доносится голос Хюттера:

— Двенадцать знаков зодиака, двенадцать месяцев, двенадцать свойств человеческих — мы видим, слышим, обоняем, говорим, едим, рождаем, действуем, двигаемся, гневаемся, смеемся, мыслим и спим. И пусть каждая способность наша станет нам поддержкой, опорой и охраной в свершении великого дела отыскания философского камня — опус магнум. И пусть опекает нас заботой своей ангел огня Метатрон…

Хюттер подходит ко мне вплотную и хрипло спрашивает:

— Остаешься ли ты у меня, Теофраст? Могу ли я доверить тебе великое знание?

Высоко над сводом тяжело заворочалась, глухо забила крыльями большая черная птица, пронзительно засвистела в ночи, и я решаюсь:

— Остаюсь…

Глава 9

ПОТАЙНЫЕ ДВЕРИ

ЗА НАРИСОВАННЫМИ ОЧАГАМИ

Понедельник — день тяжелый. Я в этом просто уверен, и суеверия здесь ни при чем. Моя работа — производство с непрерывным циклом, вроде доменного цеха, и кропотливый, очень обыденный процесс выплавления крупиц истины из руды фактов, обстоятельств человеческих отношений нельзя приостановить на выходные дни. Да и преступники не склонны согласовывать со мной свои действия — им не скажешь, что я за неделю устал, хочу выспаться и чтобы они хоть на выходные дни угомонились, оставили честных людей в покое, да и меня не беспокоили. У преступников, как и у меня, ничем не ограниченная рабочая неделя, и, только передав их в руки правосудия и органов перевоспитания, я вновь ввожу их в местах заключения в нормальное русло трудовых будней и выходных.

А у меня ничего не меняется: чтобы справедливость была сильной, милиция работает круглосуточно, во все дни года — в будни, выходные и праздники. Справедливость потребна людям всегда, а жизнь не останавливается для отдыха в конце недели, и поэтому все дела с субботы и воскресенья автоматически перекатываются на понедельник. И день этот всегда получается тяжелым.

Начался понедельник у меня рано. Накануне я звонил несколько раз домой Лыжину и не заставал его, поэтому решил перехватить его до начала работы. Около восьми я уже звонил в дверь, но отворила мне все та же бабка.

— Нету его, — сказала она, и мне показалось, что она обрадовалась, увидев на моем лице досаду и разочарование. — Минут пятнадцать как уехал.

— Вы говорили ему, что я приезжал и звонил?

— А как же! Не знает он про тебя. Сказал — нету у меня такого знакомца.

— Когда же его можно застать?

— Кто его знает! Носит нечистая — приходит в ночь-заполночь, уходит чуть свет, это сегодня он чего-то припозднился.

Я вырвал из записной книжки страничку и написал: «Уважаемый тов. Лыжин! Прошу вас обязательно позвонить мне по телефону 224-99-84. Капитан милиции С. Тихонов». Слово «обязательно» я дважды подчеркнул. Записку отдал бабке, которая тут же, при мне, развернула ее и, подслеповато щурясь, стала читать по слогам.

— Ка-пи-тан ми-ли-ции Сэ Тихо-нов, — повторила она нараспев, поцокала языком, качнула осуждающе головой: — Достукался, голубчик. Теперя затаскают.

— Никто его никуда не таскает, он нужен как свидетель, — сказал я сердито.

— Эт-та понятно, — закивала старуха. — Сначала в свидетели, а опосля носи ему сухари…

Бабку мне было не переговорить, и я, внушительно попросив ее передать записку, поехал на Петровку.

Вошел в кабинет, скинул плащ, и сразу же зазвонил телефон.

— Здравствуйте, Тихонов. Это Халецкий.

— Приветствую вас, Ной Маркович. Чем порадуете?

— В ампуле — метапроптизол. Химики подтвердили.

— Н-да, интересные дела. А вы там не могли сгоряча напутать? Это наверняка метапроптизол?

Халецкий сердито ответил:

— Если бы я решал такие вопросы сгоряча, я бы уже давно на углу калоши клеил!

— Простите, Ной Маркович, я от волнения, наверное, не так выразился.

— А зачем вы так сильно волнуетесь? — деловито осведомился Халецкий. — Первейшая добродетель сыщика — невозмутимость и постоянное присутствие духа.

— Тут есть от чего разволноваться. Ведь если это метапроптизол, надо полностью поворачивать дело. Резко меняется направление самого розыска!

Я слышал, как Халецкий на другом конце провода хмыкнул, я видел его легкую ироническую ухмылку, нигилистическое поблескивание золотой дужки очков.

— Можно дать вам совет? — спросил он.

— Профессиональный или житейский? — осторожно осведомился я.

— Житейский.

— Ну что ж, давайте.

— Не принимайте никогда никаких решений окончательно. Оставляйте за собой небольшой запас времени, свободу маневра, ресурс денег и резерв для извинений. Это спасает наше самолюбие от болезненных уколов, а истину от попрания.

— А при чем здесь истина? — сердито спросил я.

Халецкий засмеялся:

— Вы же знаете, что иногда люди, например ученые… — Он сделал паузу, и выглядела эта пауза как ударение на печатной строке, и продолжил спокойно: — И не ученые, чтобы спасти свое самолюбие от уколов, подгоняют края истины под свой размер, дабы не жало, не давило, не стесняло движений или просто чтобы не морщило выходное платье нашего тщеславия.

— Красиво. Но ко мне отношения не имеет, — сказал я мрачно. — И мне оставлять резерв для извинений перед Панафидиным не нужно. Он почтенный человек, профессор, но перед законом все равны, и пусть он отчитается в некоторых странностях создавшегося положения.

— Не увлекайтесь, Тихонов. И не напирайте на меня с такой страстью: я ведь вам не начальство, не прокурорский надзор и не ваш папа. Отчитываться передо мной вы не должны, а выслушать товарищеский совет можете.

— Так что же вы советуете, Ной Маркович? — закричал я уже с отчаянием.