Лекарство против страха - Вайнер Аркадий Александрович

— Нет, он хотел. Но там сложилась трудная ситуация. К окончанию института у Лыжина с Александром уже были кое-какие совместные идеи, которые они должны были проверить экспериментом. Но Александр жил в общежитии, и постоянной прописки у него не было, так что для продолжения научной работы ему надо было попасть на кафедру сотрудником…

— Но место было одно, и предназначалось оно Лыжину? — спросил я.

— Да, — спокойно кивнула Ольга. — Володя сам от него отказался, потому что иначе Александру пришлось бы уехать куда-нибудь по распределению простым врачом, а Лыжин был заинтересован в сотрудничестве с ним. Кроме того, отец считал, что Александр, с его талантом и целеустремленностью, сможет многого добиться. И Лыжин попросил отца взять на кафедру Александра.

— Так, это я понял, — сказал я, глядя в красивые светлосерые глаза Ольги и раздумывая о том, что люди склонны приписывать мерзавцам черноту духа от пепла истлевшего чувства вины и мрачное самоутверждение от зарубцевавшихся угрызений совести. Какая ерунда! Подлость ясноглаза, безоблачна душой, краснощека от задорных людоедских планов.

— Куда же пошел работать Лыжин?

— Он отработал три года в какой-то фармакологической лаборатории, а потом Александр перетащил его к себе в исследовательский центр.

— К этому времени ваш супруг уже защитил, наверное, кандидатскую?

— Да, конечно! И прошел по конкурсу в центр старшим научным сотрудником.

— А вы не знаете, у Лыжина были за это время какиенибудь успехи?

— По-моему нет. Он в общем-то бестолково распорядился этими годами. Но когда пришел к Александру, у них начало выходить много работ и публикаций.

Я неожиданно спросил:

— Простите, а как ваш отец относился тогда к Александру Панафидину?

Ольга засмеялась:

— Странный вопрос! Относись он к Александру плохо, зачем бы он оставил его у себя на кафедре? Он всегда очень уважал его.

Стараясь придать бестактному вопросу характер шутки, я спросил:

— Ну а может быть, помимо уважения он видел в нем еще и будущего зятя?

— Ха! Это вы не знаете моего батюшку! Он принципиален до глупости, и на все соображения такого рода ему чихать. А кроме того, я вышла ведь за Александра много позже. И к счастью, никогда об этом не жалела.

— И к счастью, никогда об этом не жалели, — повторил я, потому что в словах Ольги мне послышалась настойчивая потребность доказать себе самой безусловную правильность однажды сделанного выбора, истерический накал ненужной откровенности в публичной демонстрации своего собственного, личного, индивидуального, только ей принадлежащего семейного счастья. Я улыбнулся и сказал: — Значит, остается прожить далее в любви и согласии сто лет и умереть в один день…

— Да, я мечтала бы о такой участи, — вполне искренне сказала Ольга. — Но в наше время никто не живет по сто лет. Особенно с такой нервотрепкой на работе, как у Александра. Они из-за этого метапроптизола все прямо с ума посходили.

Я безотчетно отметил про себя, что Ольга уверенно предполагает прожить дольше мужа. Напрасно: никто не знает часа своего — ни с сильной нервотрепкой, ни в безмятежном домашнем хозяйствовании.

— Ольга Ильинична, вы не можете мне объяснить — я ведь не специалист, — почему вокруг именно этого препарата столько волнений, столько страстей пылает?

— Ничего удивительного, — это ведь будет выдающееся научное открытие. Сообщения о них высекают на золотых скрижалях.

— Не может быть! — притворно изумился я.

— Еще как может! Вы слышали о комиссии научного прогнозирования ЮНЕСКО?

— Нет, не слышал.

— Эта комиссия составила план-прогноз крупнейших открытий человечества в течение предстоящих ста лет. Они относят создание эффективных химических препаратов для лечения психических болезней на две тысячи десятые — две тысячи двадцатые годы. Получив метапроптизол, Александр обгонит эпоху на тридцать — сорок лет. Это Государственная или Нобелевская премия, это научно-исследовательский институт, это безграничные научные перспективы!

Разумом я понимал, что нелепо, просто бессмысленно переубеждать Ольгу, сердиться на нее, она — продукт определенного нравственного воспитания. Но подавить в душе острое желание омрачить безоблачно-радужный небосклон ее видения жизни я не мог.

— Ольга Ильинична, а не может так статься, что кто-нибудь другой, не ваш муж, получит метапроптизол?

— Насколько я знаю от него, над этой же проблемой работают японцы и швейцарцы. Там есть очень мощные концерны — «Торей» и «СИБА»…

— Я не имею в виду иностранные фармакологические концерны. Что бы вы сказали, узнав, что препарат синтезирован у нас?

Ольга недоверчиво хмыкнула:

— Перестаньте! Этого не может быть!

— Выражаясь вашими словами, «еще как может». В жизни всякое бывает.

Я встал, прошелся по комнате, остановился у окна, выглянул на улицу. У подъезда притормаживал ярко-алый «жигуленок». Отворилась дверь, из машины вышел Панафидин. Отсюда, с пятого этажа, автомобиль с раскрытыми дверями казался мне похожим на огромную железную бабочку, расправляющую крылья, готовую подпрыгнуть и лететь, не ощущая своего веса, к синему горизонту.

Панафидин снял со стекла «дворники», бросил их в кабину, достал с сиденья желтый портфель, захлопнул двери, сначала левую, потом правую, и бабочка, сложив свои крылья, стала тяжелой, смирной, обтекаемой.

А хозяин усмиренной краснолаковой летуньи запер замок, четким прямым шагом пересек тротуар и направился в подъезд. Это шел очень уверенный в себе человек, уверенный в делах своих, знающий наверняка, что он уже почти-почти обогнал эпоху на тридцать — сорок лет, завтрашний нобелевский лауреат, научный руководитель института с безграничными перспективами!

Я повернулся к Ольге, которая по-прежнему молча смотрела на меня с недоверием, похожим на недоумение: шучу ли я с ней так глупо, или… Или?

— Да-да, — кивнул я. — Похоже, что это факт. — И вспомнил, с каким вкусом, с каким ощущением собственной посвященности, с каким апломбом повторяла она слова, несомненно слышанные от мужа: «Этого не может быть, это артефакт! »

— Александр знает об этом? — растерянно спросила Ольга.

— Думаю, что не знает. Но мы сейчас у него самого спросим, — сказал я, и в тот же момент в прихожей раздался звонок.

Ольга бросилась к двери, я неспешно двинулся за ней, вошел Панафидин — спортивно-подтянутый, весело-злой, совершенно точно знающий, чего стоит фора в тридцать — сорок лет перед всем маленьким человечеством, перед всей эпохой.

— А-а, у нас в гостях неутомимый следопыт? — благодушно протянул он. — Рад видеть, давайте вместе ужинать.

— Спасибо, не могу. Я скоро ухожу. А заглянул я к вам, чтобы узнать ваше мнение о Лыжине.

— О Лыжине? — медленно переспросил Панафидин, и глаза его льдисто полыхнули за стеклами очков. «О Лыжине? » — сказал он так, будто мучительно припоминал эту фамилию — вроде бы и знакомое имя, ведь наверняка доводилось слышать, а сейчас что-то никак не удается припомнить.

Но Панафидин переигрывал: и менее настороженный человек, чем я, увидел бы, что ему не надо вспоминать, кто такой Лыжин, он очень хорошо знает, кто такой Лыжин, он помнит о нем всегда — и всегда, все время думает о нем.

Ольга, ничего не понимая, переводила взгляд с меня на мужа чутко отмечая женской интуицией неестественность положения, мгновенно возникшие токи нервного напряжения и взаимной неприязни между нами, и, хотя и заняла, не раздумывая, почти рефлекторно, сторону мужа, все равно не могла объяснить причину этого недоброжелательства. Она ведь прекрасно помнила, что Александр ей рассказывал про сыщика, интересовавшегося метапроптизолом, которым занимается и он и Лыжин. Но, судя по репликам, такого разговора между ними не было и вообще имя Лыжина не упоминалось в их разговоре и впервые всплыло только сейчас. Она почувствовала, что наговорила много лишнего. На всякий случай Ольга сказала:

— Сейчас я подам в гостиную кофе, — и ушла на кухню, оставив нас вдвоем.