Портрет героя - Мюд Мечев

Потом коней нам дали из колхоза… двух… и велели пахать. А колхоз, сказал дед, навечно отменили. Свое мы все поели… А тут осень. Немцы пришли к нам жить. Нас всех — в чулан, а в горнице солдаты — пять человек с каким-то их начальником. Холода настали, и немцы уж не такие веселые, как к нам пришли.

Их старший спросил: «Где туалет?» Мы показали. Они потом долго смеялись и все снимали его на фото… Он у нас плетеный… как плетень. Ну, стало совсем холодно. Тут они мамку приставили горшки выносить за ними. А в наш этот… туалет не ходили. Холодно им. У каждого — своя посудина. Старший горшок, вон, Митькин взял. — Рассказчик кивает на маленького. — А другие взяли каждый по кастрюле. И утром мамка ходила за ними и выносила. Ночью спали все с оружием, а один печку топил всю ночь. Красная плита была, жара от нее страшная, а двери у них настежь всю ночь открыты прямо на улицу, чтобы им часового видать было. Думали мы — печь треснет, так топили. Все дрова пожгли и велели мамке двор ломать и из него дрова пилить.

И староста у нас был, и двое полицейских в белых повязках ходили. И у всех что-нибудь выпрашивали. Больше всего — водку. И все их боялись, потому что в первый же день они двоих забрали — нашего председателя и учителя ботаники. И увезли. И мы больше их не видели… В клубе нашем ихнее кино было, вечерами они все туда ходили, и все — с оружием. С ним и спали, и ели… и на горшках сидели. Сидит на горшке — и автомат рядом.

Потом поняли мы: плохо им стало… Пришел ноябрь. Мы все ждали седьмого. Накануне они веселые были и Митьке бутерброд подарили… со сливочным маслом! Оно у них розовое.

Настало седьмое. Все орут чего-то! А к вечеру притихли. А наутро устроили собрание, что ли… Всех нас согнали, и их офицер через переводчика нам и объявил:

— Москву окружают. И она все равно наша будет! Вам нечего волноваться и беспокоиться — у вас ничего не тронут и не возьмут. Только помните, что за сокрытие евреев, комиссаров и штатских большевиков все несете ответственность по закону военного времени. Живите себе спокойно и помните, что вас охраняет германская армия!

А наутро мы увидели наших пленных. Их гнали оттуда… с Москвы. Подходить нельзя было, а наши бабы побежали вперед и на дорогу положили все, что могли: хлеба куски, яйца, кто чего. Но все это завалило снегом… А потом мы узнали, что если кто подбирал из-под снега, немцы все равно отбирали… Шли они колонной — рваные, босые, головы замотаны… у кого чем… На нас только смотрят и ничего не говорят. Бабы плачут, а наши немцы только хохотали и все фотографировали их… Потом довели до пионерлагеря и ночевать оставили. А он уж был проволокой обнесен… Там лагерь и был все время…

А потом мы узнали, что наши дали им под Москвой! А откуда узнали и кто сказал — никто не знает!

Утром дед поманил нас и говорит:

— А немцы-то — в жопе, а не в Москве!

— Правда, дедушка?

— Истинный крест!

— Ты не врешь?

— Нет, говорю вам, только молчите! И терпите — чтобы не кокнули. Они сейчас злые будут! Нюрка где?

— К подругам ушла.

— А, чтоб тебя! Найдите и спрячьте!

Мы и побежали. А на деревне поняли, что — правда! А поняли потому, что все какие-то чудные были, как выпивши, что ли. А немцы, правда, злые стали. Все что-то говорили между собой. И уж не мазали Митьке маслом хлеба. И мы притихли страшно стало… Тут они и расстреляли десять наших мальчишек… Но сначала евреев убили…

— Поплавских знаешь? — внезапно прерывает свой рассказ парнишка, обращаясь ко мне.

— Нет.

— А сам — москвич?

— Да.

— Как же так?! И не знаешь Поплавских? А он сказал: будете в Москве, скажите… Меня там все знают!

— Нет, не знаю.

— Ну вот… Пришли в один день в деревню к нам эти Поплавские, сам отец, мальчик, девочка и мама ихняя. И были они евреи. Каждое лето у нас в деревне на даче жили. Спрятались сначала в школе, потом думали идти в город. А дорога — через нашу деревню. И только они устроились, как наш полицай пошел зачем-то мимо этой школы и увидел их.

— Евреи? — спрашивает.

— Нет, мы грузины. Там и родились.

— Документы!

— Нету документов.

— Пошли! Сказал он и повел их в комендатуру.

И там немцы сказали: «Гут»!

— Мы не евреи, — сказал Поплавский, — мы грузины!

— Расстегни штаны, — сказал полицай, и тут они все заржали.

А к вечеру повели их в лес, и маленький мальчик все плакал и вырывался у немцев. Вырвется, отбежит вперед и на колени перед ними становится.

— Простите! — просит. — Не убивайте! Что я вам сделал?

А те хохочут.

— А кто рассказал? — спрашивает дядя Ваня.

— А полицай… Ну, привели их к силосной яме и поставили на колени, а головы нагнуть велели. И тут этот Поплавский упал, как только они выстрелили, и остался жив в этой яме… А остальных, кто не упал, они еще раз прострелили в затылок. А этот старший Поплавский вечером в лес ушел и там хоронился и жил там в землянке, где уголь жгли… Так и спасся.

Старший спокойно рассказывает все это, а младший в такт его рассказу кивает головой.

— Рядом с нами тоже немцы жили. Утром приходят к нашим, вроде как в гости. Потом опять зашли. Что-то лопочут и давай искать… Все перерыли. И ушли… Дед и говорит мамке: «Плохи дела! У соседей у немца сигареты спи… Ну, словом, пропали». Мамка тут же нас в этот вечер и спрятала. Увела на кладбище в сторожку, что при церкви. Залезете, спрашивает, на чердак? Мы говорим, залезем. И Митьку она нам подала… Мы долго сидели — день и ночь. А наутро услыхали выстрелы… несколько раз… И мы плакали… и все сидели… и шевелиться боялись. А потом дед пришел: слезайте, говорит, и ведите себя ниже воды и тише травы, и от немцев — подальше.

А потом мы узнали, что кто-то из немцев увидел у Кольки-соседа сигарету. Они его взяли и пошли по домам. И к нам заходили, но нас не было. Взяли десять мальчишек и всех спрашивали: «Кто украл сигареты?» Те плакали и говорили, что не брали. Тогда их всех посадили в машину и держали там… на холоде… всю ночь. Утром согнали всех, кто мог ходить, на скотный двор. А мальчишек поставили у силосной ямы. И этот офицер, что ругал нас лодырями и пьяницами, объявил, что их казнят: «Родным разрешается сейчас о них поплакать. Но они умрут законно: одна немецкая сигарета — один русский мальчик!» И заржал. Потом их и пристрелили…

Младший качает головой. Какое-то время мы молчим.

— А как вы в Москве оказались? — спрашивает дядя Ваня.

— А ты нас в милицию не сдашь? — спрашивает старший.

— Я не легавый.

— Когда наши пришли, первым делом повесили старосту и тех двух полицаев. Их поймали уже на станции, они были в нашей военной форме. Их бы так и не нашли, но они напились и подрались, и их забрал патруль. А когда их повели, наши деревенские узнали. И мы там были на станции, когда ее разбомбило. Зерно горело, ну, мы и тушили, и на саночках домой увозили… А потом настал голод… Все чисто подъели. Дед наш помер. А мамка плачет и говорит: как хотите, а я вас в куски пошлю… Там хоть, может, спасетесь, а тут мы все сдохнем. А мы плачем, мы, говорим, лучше с тобой, мама, помрем. А она — свое. Я сама, говорит, так спаслась с Нюркой. Собирала кусочки в Москве и выжила, а здесь бы сдохла! И вы выживете, если до Москвы доберетесь. В Москве ведь не подыхают на улицах-то, не Ленинград ведь это… В Москве, говорят, как кто на улице упадет, так заберут в больницу и там кормят. Многие, говорят, нарочно падают, чтоб их там кормили… Вот и вы пойдете… Я вам адрес каждому зашью в ладанку… Только держитесь все вместе!

— Ну и где же собираете?

— Сначала не знали, а потом люди научили. Вы, говорят, по квартирам не ходите. Там сами голодают. А просите у военных столовых и у военных магазинов. Там вам каши накидают, и вы ее ешьте, с собой не носите; а у военных столовых корочек наберите. А у церкви вам денег дадут, кто может… А в электричках и в метро вы цельные шапки денег наберете — пойте только. А на рынке на эти деньги корочки купите или хлеба. И эти корочки сушите да матери посылайте посылками с почты. И мать у вас не помрет. Так многие делают. И мы так стали делать, спасибо людям!

— И поете?

— Поем… Митька поет очень хорошо «Как под звуки военной тревоги родилася красавица дочь» и «У детской кроватки…» А мы только подпеваем да смотрим, чтобы милиция нас не забрала.

— А где же прячете?

— Что?

— Ну, корочки и деньги?

— Не сердись, дяденька! — Старший нерешительно переминается. — Мы тебе не скажем… Мы прятали в одном месте, да нас обокрали…

— Я не вор, — глухо говорит дядя Ваня. — Я сам корочки собирал… Ну, а весной что делать будете?

— В деревню поедем! Корок наберем — много! И увезем все… На деньги, что насобираем, картошки купим! — мечтательно говорит старший. — Семян купим, огород посадим — и будем жить! — Он улыбается.