Портрет героя - Мюд Мечев

В этот момент дверь уборной отворяется, в ней появляется со своей неизменной улыбкой товарищ Середа. И, как по волшебству, становится тихо.

Он закрывает за собой дверь и обводит всех веселым взглядом.

— Почему так тихо?

— Тебя уважаем!

— Зачем же так? — укоризненно спрашивает Середа, неуверенно делая шаг к унитазу. — Слышали, что на фронте-то? Радость-то какая!

Молчание.

— Скоро их всех! — И он делает в воздухе энергичный жест рукой. — Добивать их, сволочей, будут!

Как толсты его зад и спина!

Молчание.

Он оправляет пижаму, отходит от унитаза и с улыбкой добавляет:

— Вот поправитесь — и добьем этих гадов! — Он хихикает. — Я тоже… мечтал морячком стать!

— А ты не мечтай! Мы тебя с собой возьмем, и твоя светлая мечта сбудется! — спокойно произносит один из моряков. — Ты у нас знамя понесешь впереди всех! Как в кино будет!

Улыбка сбегает с лица товарища Середы.

— Зачем же так? Я ведь вам ничего не сделал!

— А сделал бы, давно бы в гробу был!

— Вы забываетесь! — тихо и зловеще, не глядя ни на кого, говорит Середа.

— Ваня! Дай ему понюхать! Если он не мечтатель, может, ученый?

И я ахаю. Гигант без ноги окунает свой костыль в унитаз и, вытащив его оттуда, протягивает мокрый конец с черной резинкой к побелевшему лицу товарища Середы. И так держит его какое-то время у самого его носа.

— Пахнет?

Я слышу сочный плевок, оборачиваюсь: один из раненых, плюнув на окурок, бросает его под ноги Середе и, весело и зло улыбнувшись, издает громкий позорный звук.

— Марш для тебя, сука!

Пятясь спиной, Середа открывает дверь уборной и исчезает.

— Эх, люди! — мрачно говорит Трофим Яковлевич. — Звери! — И, вздохнув, добавляет: — Пошли!

Когда мы выходим из уборной, за нами раздаются возбужденные голоса.

— Трофим Яковлевич?

— Что, сынок?

— Что такое «самоварчик»?

— Раненые такие… что выжили… без рук, без ног. Их и называют «самоварчики». Их носят так… в мешках таких… петля сделана и дыра внизу.

— И у вас есть такие?

— Помнишь безногого? Что орал «жить не буду»?

— Да.

— Так вот, его и положили в палату к «самоварчикам». Их четверо.

— А что же потом с ними? Куда их?

— Не знаю, сынок. Говорят, в дом инвалидов… Там жить будут…

Мы идем к выходу, и на лестничной площадке я вижу… Славика!

С тех пор, как произошла сцена с Тимме и Чернетичем, он не здоровается со мной. Прищурившись, он наблюдает, как мы с Трофимом Яковлевичем спускаемся с лестницы. И вдруг Макарова перестает жевать и преграждает нам путь, растопыривая локти.

— Стой! Обыск!

Я каменею. Во всем громадном помещении после ее слов наступает тишина.

— Расстегни!

Я хочу плюнуть в ее жирную рожу, но вспоминаю слова мамы: «Ты погубишь нас!» — и влажными от внезапно выступившего пота пальцами расстегиваю куртку.

— Вот! — торжествующе восклицает Макарова. И с силой и ловкостью, которые от нее трудно ожидать, дергает мои мешочки. Один из них падает на каменный пол, сухари разлетаются.

— Ты что, дура! — слышу я за спиной голос Трофима Яковлевича. — Ты что?!

Но она, не слушая его, запускает руки в карманы моей курточки и вынимает оттуда бутерброды, которые дал мне комиссар.

— Вот б…! — доносится сверху. Там столпились раненые.

Макарова поднимает трубку телефона.

— Ваше приказание выполнено! Все при нем! Свидетели есть. Милицию вызывать? Да… Жду, товарищ Середа!

Она опускает телефонную трубку и заявляет громко, чтобы все слышали:

— Теперь понятно, откуда у нас спекулянты берутся!

— Вот дура! Отпусти парня! Мы же дали ему, не украл ведь, — говорит Трофим Яковлевич.

— А я не знаю, — нагло и спокойно отвечает Макарова. — Может, и украл!

— Ты же знаешь его, отпусти! — снова просит Трофим Яковлевич.

— Не имею права! — заявляет она. — Я получила приказ.

— Ну и сука! — слышу я сверху все тот же голос.

Открывается входная дверь и появляется в накинутой сверху на халат шинели с узкими медицинскими погонами Авессалом Артекович. Он близоруко щурится, снимает свои запотевшие очки и обводит нас всех глазами. Потом надевает очки на толстый мясистый нос и, оглядывая меня, спрашивает:

— Что с тобой, друг мой? Тебя всего трясет.

Он оглядывает меня, стол, на котором разложены бутерброды, мешочек с сухарями, тряпка с углем… Лицо его вытягивается, рука, протянутая мне для рукопожатия опускается, и вся приветливость мигом слетает с его лица.

— Эт-то что такое?! — тихо и яростно спрашивает он Макарову.

— Задержан! — Она глупо ухмыляется. — Вот! — И показывает на стол.

Лицо Авессалома Артековича искажается так, как будто его ударили под ложечку. Подойдя вплотную к Макаровой, он тихо и внятно говорит:

— Что?! Что, я спрашиваю, вы позволяете себе? Неужели вы не понимаете, что делаете?!

С лица Макаровой сползает жирная улыбка.

— Я здесь ни при чем, Авессалом Артекович. Я выполняла приказ!

— Чей?! Чей?! — кричит и трясется Авессалом Артекович. — Чей вы выполняете приказ?

— Приказ товарища Середы… — Губы Макаровой дрожат.

— Вы с ума все посходили! — орет Авессалом Артекович. — Я сто раз вам всем говорил, и вам тоже, Макарова! Середа — не должностное лицо! Он такой же раненый, как все! Он не имеет права никому ничего приказывать! Немедленно все отдать мальчику!!!

— Сука! — слышу я сверху.

— Что-о? — грозно кричит Авессалом Артекович, подняв голову. — Немедленно всем по палатам!

Плачущая Макарова сидит за столом, закрыв лицо руками.

— Товарищ Середа, — говорит она сквозь слезы, — сказал, что ко всем входящим и выходящим должно быть здоровое недоверие. И если недоверие есть, то должен быть обыск… — Она всхлипывает. — А я ни при чем! Всем известно, что украли одеяло из седьмой… и автоклав с моего стола!

— Но он-то при чем?!? — снова кричит Авессалом Артекович, показывая на меня. — Как вы можете, Макарова? Вспомните, что было с вами и как вас спасли! — Авессалом Артекович поворачивается ко мне. — Возьми все это. — Я беру сухари, и он сам подает мне узел с углем. — Ты свободен, — говорит он и кладет мне руку на плечо. — Иди и приходи снова.

Но прежде чем уйти, я оборачиваюсь и смотрю на Трофима Яковлевича. И он машет мне рукой.

VII

В классе, когда я вхожу, — тишина. Все почему-то смотрят на меня, и только Славик, нагнувшись над сумкой, роется в ней.

Я оглядываю свой костюм — он в порядке, смотрю на ноги — мои рваные проношенные валенки в галошах — дыр не видно. Странно! Я подхожу к своей парте, сажусь, и тут мой взгляд падает на доску. Я каменею.

На доске рисунок: к мусорной куче, откуда торчат рваные сапоги и всякий хлам, нагнулся мальчик; на нем — красноармейский шлем и старенькое пальто с меховым воротником, на ногах — валенки с галошами. Он вытаскивает из кучи длинную, вьющуюся, похожую на пружину картофельную очистку. Сзади мальчика — тощая облезлая собака. И в нем я узнаю себя, а в том, как он нарисован, — руку Славика.

Молча, с пылающими щеками от стыда и позора, не в силах встать и выйти из класса, я сижу за партой, опустив голову, когда в дверях появляется Чернетич. Он оглядывает класс, смотрит на доску, с шумом швыряет свой портфель и подходит к Славику. Тот продолжает рыться в сумке.

— Встань! — тихо и резко говорит Чернетич.

Молчание. Славик как будто бы и не слышит ничего.

— Встань! — повторяет Чернетич.

И не успеваю я глазом моргнуть, как он хватает Славика за рукав и тащит через весь класс к доске.

— Я считаю до трех, — спокойно произносит Чернетич. — И если ты не успеешь стереть свое говно, я ткну тебя носом во все, что ты не успеешь стереть. Раз!

Славик хватает тряпку.

— Два!

Руки Славика судорожно стирают кучу и голову собаки.

— Два с половиной…

Стерта моя голова.

— Три!

И Славик стирает все!

В класс входит Онжерече, а из коридора до нас долетает чей-то плач, голоса, и мы слышим громкое шипение Изъявительного Наклонения:

— Позор! Позор нашей школы!

Онжерече закрывает дверь и, помолчав минуту, обращается к нам:

— Ребята! Наши войска полностью закончили ликвидацию немецко-фашистских войск, окруженных в районе Сталинграда! Смотрите!

Она разворачивает газету. В ней фотография: немецкий офицер с высохшим худым лицом…

— Это — генерал-фельдмаршал Паулюс, это — переводчик, а это, напротив, сидят наши генералы Рокоссовский и Воронов! Ребята! Это — начало нашей победы! — Ее губы дрожат. — Она дорого досталась нам… Я прошу вас всех встать… И подумать о тех, кто погиб…

Мы встаем и так стоим какое-то время… И я думаю о солдатах, о нашей Москве… О Сталинграде, где сейчас дым и развалины… Сможет ли кто-нибудь написать об этом времени так, чтобы те, кто читали это, почувствовали, как мы жили? Смогут ли те, кто будут жить после нас, помнить нашу жизнь? Нужна ли им будет эта память? Или все, что происходит, неизбежно забывается, так что и следа не остается от тех, кто когда-то жил и пытался что-то сделать в этом мире?