Сладкая жизнь эпохи застоя: книга рассказов - Вера Кобец

Безвыходных положений нет

— Я очень счастлив, — говорил Человеков, выходя из дому и направляясь на работу.

— Я очень счастлив, — напоминал он себе, проделывая вечером обратный путь.

— Я очень счастлив, — повторял он, катаясь на карусели с детьми. Детей у него было двое: мальчик шести лет и девочка четырех. Мальчик был любознательный и мастерил из картона флотилии кораблей, а девочка — круглолицей, хорошенькой и, несмотря на свой юный возраст, хозяйственной.

— Я очень счастлив, — затверживал Человеков, глядя на свою жену Таню. У нее были длинные ноги, тонкая талия и ласковые глаза. Она всегда все успевала, никогда ни на что не сердилась и очень любила своего мужа.

А он был высокий, спортивный и обаятельный. Он хорошо играл в теннис, хорошо плавал, катался на горных лыжах. Деньги на горные лыжи он заработал честным трудом. Случилось так, что ему много платили. Сразу же после института Человеков попал в очень ответственное КБ, зарплаты там были особенные. Кроме того, через год его сделали старшим инженером, и дальше он продвигался по службе легко и успешно. При этом он никого не подсиживал и не стремился обходить на поворотах. Он не заискивал перед начальством, но во всех поощрительных списках его фамилию ставили первой. Он не имел влиятельных родственников, но блага и награды уже не дождем, а пугающим камнепадом сыпались ему на голову. Человекова уважали, Человекова приглашали, Человекову предлагали…

«Я очень счастлив, — думал он, переходя через улицу, — и если сейчас машина или автобус собьет меня, все это счастье кончится», — размышлял он дальше и с ужасом ловил себя на мысли, что, пожалуй, хочет этого.

От счастья Человеков заболел и попал в больницу. Лежа на койке и глядя в белый потолок палаты или в окно, где небо было то синим, то серым, он шептал горестно: «Я очень счастлив, я очень счастлив, я очень счастлив…»

По ночам Человеков мешал спать соседу.

— Да заткнись ты со своим счастьем, — ворчал тот, крутясь с боку на бок. — Счастлив, ну так и молчи себе в тряпочку. Повезло идиоту, а он трезвонит на весь белый свет. Помолчи, слышишь?

Человеков замолкал на минуту, а потом снова начинал бормотать.

Врачи совещались у его изголовья. Таня, всегда веселая, чуткая и красивая, приносила ему нежную сочную телятину, книги, компот, приветы друзей.

— Ты скоро поправишься, я абсолютно в этом уверена, — глубоким волнующим голосом говорила она. — Как только ты выйдешь отсюда, мы сразу полетим на Иссык-Куль. Озеро — как изумруд в оправе из белых вершин. Подумай, как это будет чудесно.

«У нее были мягкие черты лица, и, когда мы принимали какое-то решение, ее глаза и улыбка вспыхивали, будто ей преподнесли дорогой подарок» — вспомнил он хемингуэевскую фразу и внутренне застонал: «Как я счастлив… Господи, как я счастлив!»

Сосед по палате пробовал просить врачей, чтобы они делали этому счастливчику успокоительные инъекции. Врачи только морщились. Они понимали, как нежелательно, даже недопустимо тормозить проявление положительных эмоций. Врачей волновало другое:

— Есть ли что-нибудь, что гнетет вас, что-то, чем вы недовольны? — спрашивали они, внимательно вглядываясь в своего необычного пациента.

Он думал, устремив взгляд в пространство, потом отвечал им:

— Я очень счастлив.

Все это продолжалось дней десять. Десять дней — достаточный срок, чтобы вывести из себя и святого, а сосед Человекова святым отнюдь не был. И он надумал поступить просто, а именно: придушить счастливца подушкой. Вечером, когда стоны о счастье сделались особенно громкими и нестерпимыми, сосед вдруг вскочил со своей койки, держа подушку как двуручный меч, одним прыжком подскочил к Человекову и навалился на него всей своей тяжестью. Какое-то время они свирепо, молча боролись, и наконец сосед оказался поверженным на пол.

— Ты сильный бугай, — сказал он, сопя. — Такому сильному бугаю ныть стыдно. Ты меня понимаешь?

— Да. Все понимаю и прошу прощения, — ответил Человеков. Он говорил с гнусавинкой, у него кровь шла из носа.

— А, черт с тобой! Слезай. Ребра раздавишь.

Человеков послушно поднялся, влез на койку, закрылся до подбородка серым казенным одеялом. Сосед остался сидеть на полу.

— Ну и чего ж ты такой счастливый? — спросил он, помолчав.

— Во-первых, работа, — начал перечислять Человеков. — Каждый год повышение. Прямо как на руках несут. Куда только?

— С работы можно уволиться, тут проблем нет, — заявил голос с пола.

— Уволиться! А идти куда? В дворники, что ли?

— Можно и в дворники. Разве плохо?

Сосед встал с пола, устроился на краю своей койки, взял с тумбочки яблоко, повертел его.

— В дворники! — развеселился Человеков и приподнялся на локте. — А с женой что прикажешь делать?

— Жена чем не угодила? — Сосед сосредоточенно вертел яблоко, словно стараясь что-то на нем найти, прочитать.

— Красавица, превосходно готовит, тактична, на тряпки тратит копейки, а выглядит как картинка, работает, получает не меньше меня и детей воспитала так, что все просто завидуют, — одним духом выпалил Человеков и зло уставился на соседа: что, мол, на это скажешь?

— Разведись, — равнодушно пожал плечами сосед.

— А дети?

— С детьми тогда тоже полегче станет.

— Как?! Как ты говоришь? — Человеков расхохотался, смех просто рвал его на части, койка куда-то ехала, стены гримасничали, в окно заглянула премерзкая бородатая рожа и тыкала в Человекова пальцем. — Не достанешь! — крикнул он этой роже и показал ей фигу.

— Выпей, — жена наклонилась над Человековым, в руках у нее был какой-то стаканчик.

— Что это? — спросил он недоуменно.

— Настой шиповника. Ничего страшного, ты просто раскашлялся.

— Мне снилось, что я в больнице, — невольно пожаловался Человеков.

— Ты зверски устал, — ответила Таня разумным, спокойным, приятного тембра голосом. — Я вчера разговаривала с Литовцевым. Он готов выдать тебе неделю, как компенсацию за работу в вечернее время. В субботу отвезем ребят к бабушке, а сами — на Иссык-Куль. Там озеро…

— …как изумруд в оправе из снежных вершин.

— Именно. А теперь выпей шиповник.

Человеков послушно протянул руку к стакану и увидел сложенные фигой пальцы.

— Шиповник я пить не буду, — сказал он Тане.

— Как хочешь, — мягко ответила она, забирая стакан.

— На Иссык-Куль я тоже не поеду, — продолжал Человеков, чувствуя, как его заполняет холодок восторга.

Таня ничего не ответила. Удивленно подняла шелковистые брови, внимательно глянула на Человекова, ласковым легким движением пригладила ему волосы.

— Гостиницу я уже заказала. На Иссык-Куле ты сразу же придешь в форму. — Она ободряюще улыбнулась, блеснув своими и в самом деле очень красивыми глазами.

Ну и какой же вывод? Ведь все, похоже, осталось как было, и Человеков по-прежнему задыхается под грузом своего небывалого счастья? Нет, не совсем. Когда становится невмоготу, он вспоминает своего соседа по палате, слышит, как наяву, его голос и видит, как тот задумчиво крутит яблоко. «Так, значит, развестись и в дворники?» — спрашивает у него Человеков. Сосед кивает, и губы Человекова сами собой растягиваются в улыбку.

Кроме того, есть и объективные сдвиги. Странноватая улыбка, появляющаяся теперь иногда на губах Человекова, не прошла незамеченной ни на работе, ни дома. «Что-то все-таки есть в нем подозрительное, не наше», — иной раз думает начальство и как-то так невзначай берет да и вычеркивает его из какого-нибудь заветного списка. «Чему это ты ухмыляешься?» — видя блаженство, разлившееся у него на лице, с несвойственной ей вульгарностью думает жена Таня. Морщинка пересекает вдруг ее лоб, а безмятежная синева глаз сменяется предгрозовой чернотой. «Ты устала, дай лучше я посуду помою», — говорит ей тогда Человеков.

А это, согласитесь, уже кое-что.

Возраст

Чувство, что жизнь уже началась и что-то — непоправимо и окончательно — в прошлом, появилось, когда исполнилось тридцать семь. Чувство было противным: как будто отгрызли кусок Принадлежавшего мне по праву, моего кровного.

Страх перед цифрой сильнее всего ощущался, когда должно было стукнуть, а потом и впрямь стукнуло, тридцать три. Тогда я просыпалась ночами, каждый раз заново ужасаясь: «Как? В самом деле мне тридцать три года? Мне? Тридцать три?» Тело не верило в это. Разуму было этого не охватить.

По временам, днем, возникал очень спокойный, закономерный вопрос: почему именно тридцать три привели к этой панике? В чем дело? В возрасте Иисуса Христа? Потом стало понятно: тридцать три — это прыжок одним махом лет через пять, через целый период. До этого рубежа — тебе около тридцати, то есть тридцать два — двадцать восемь, максимум двадцать восемь — тридцать два (тоже еще не страшно).