Полночь мира (=Пепел Сколена) - Павел Буркин

  - Где они, эти школы? В Сколене были, но ведь вы там похозяйничали!

  - И снова будут, - убежденно возразил Амори. - Лишь образованные люди смогут получить выгоду от Империи. И только они смогут преодолеть запустение, построить новые города, новые корабли, новые мосты и дороги. Но на все это нужны деньги, и мы их возьмем в Сколене. Пусть те, кто не пожелали сберечь свою Империю, теперь лягут в фундамент чужой. И этим искупят свое предательство.

  - А если не захотят? И восстанут? - напомнил Моррест.

  - Тогда... Тогда да станут они оселком, на котором отточится наша воля, наше мужество и наш ум! А уж потом придет черед и остальных: всех тех, кто решили, что если нет Сколена, так и некому заставить работать. Я подниму Империю из пепла - такую, как была, а потом и лучше. Только столица ее будет в Алкрифе. Скажи, ты со мной? Или предпочтешь драть мою рабыню, пить мое вино и не думать о будущем?

  От слов Амори веяло убежденностью - такой, за какую можно, "За Родину, за Сталина", бросить самолет на таран, гореть в танке, но до самого конца вести огонь... Или с воплем "Аллах Акбар" драться в горящих руинах Эль-Фаллуджи... Моррест чувствовал, как его захватывает эта вера, ломая возводимые лукавыми политиканами барьеры в сознании. "Не бойтесь мора, не бойтесь глада, а бойтесь единственно только того, кто скажет: "Я знаю, как надо"*. Так? Вот вы и бродите в потемках невежества и ничтожества. Я предпочту пожить, имея перед собой цель, смысл и идею. И если придется - то умереть за эту идею. Но никто потом не скажет, что я прожил жизнь, как скотина.

  Эленбейн ван Эгинар закрыл пухлый том и чуть не плюнул от злости. Кетадринский выскочка заставил его, ЕГО, наследника древнего рода, служившего древним королям Алкрифа, рыться в дурацких плесневелых пергаментах, выискивая никому не нужные цифры и цитаты. Он отнял у наследника величайшего рода королевства покой с запрятанным в тайниках винищем, с рабыней и скабрезными повестями, какие обожала "золотая молодежь" Старого Сколена.

  И ведь не выпорешь урода на конюшне, не подкупишь слугу натереть ступени салом, чтобы мерзавец сломал себе шею! Тут же начнется следствие по делу об убийстве королевского советника. Кто первый подозреваемый? А кому выгодно? Эленбейн ван Эгинар? На дыбу мерзавца, и каленым железом под ребра, чтоб корчился! Пусть неделю соловьем поет, "признаваясь" в заговоре с целью свержения законного короля и ниспровержения истинных Богов! Потом забить гвозди в колени и, если не признается, хорошенечко прижечь ноги каленым железом. Что, опять не признается? Врешь, такого никто не выдержит! А потом выбор небогатый - или кол, или костер.

  Хронист наугад выдернул пухлый том, наружу выпал кусок пергамента. Эленбейн машинально подобрал его и бросился к лампе. В ее свете стали видны странные, небрежно выписанные буквы какого-то неизвестного алфавита. Может, какой-нибудь северный? Он немного, на уровне, позволяющем узнать язык, не больше, знал крамский и борейнский. Но эти буквы совсем не походили на тамошние угловатые руны, к тому же чаще высекаемые на камне и металле. Ничего общего и со сколенской вязью, которой последние полвека пользуются и кетадрины.

  Еще некоторое время Эленбейн пытался разобрать текст, потом его осенила идея. Даже не так, не идея, а Идея. Если этот Моррест предпочитает писать не общепринятой сколенской вязью, а какой-то тайнописью, значит, во-первых, ему есть, что скрывать. Если показать эти бумаги коменданту дворца и объяснить, что обнаружены документы, предназначенные неизвестным заговорщикам, да еще сказать, будто бы видел, как рабыня с ними бегала куда-то в город... Или, того краше, это таинственные заклятия вроде тех, какие применял приснопамятный Хим, а сам Моррест на деле поклоняется Ирлифу. Тогда можно сразу говорить Воинам Правды, если король и усомнится, эти вынудят Амори действовать. Ну, а сам Эленбейн станет снова всеми уважаемым хронистом... А может, и займет место кетадрина, чем Ирлиф не шутит!

  Собрав рассыпавшиеся бумаги, Эленбейн вышел из хранилища, запер дверь - и принялся строчить развернутое, на несколько страниц, донесение. Когда закончил, и рука стала приятно ныть, отправился прямиком в дворцовый храм Алка Морского. Настоятель - отпрыск его рода, но другой ветви. Он не может не помочь. Если поскрести в кошельке и бросить в бой последний резерв, сбережения на черный день...

  Глава 5.

  Кровь преданных

"Зачем же я пошел с ними? - корил он себя. - Не проще ли было мне остаться? По крайней мере, не жил бы на этом болоте... Но все пути назад сожжены... Хотя почему же сожжены? Не может быть так, что алкам нравится бегство крестьян. А значит, они мне могут и простить, что я и сам был в числе беглых, и даже, глядишь, дать что-нибудь в награду"...

"Сказание об Эвинне Верхнесколенской", VI, 17

  В тот год Эвинне сравнялось одиннадцать лет, Аргарду семнадцать, а Фольвед тридцать пять. Она еще пленяла глаз своей статью, длинной косой, высокой грудью и крутыми бедрами, но сама уже чувствовала: старость не за горами. Жизнь пошла наперекосяк с самых Кровавых топей, а уж теперь еще несколько лет - и Фольвед станет неинтересна даже таким, как Тьерри. Что, в общем, и к лучшему.

  Но годы, в которые она помогала односельчанам когда советом, а когда делом, сказались: именно к ней шли скорбеть об ушедших в посмертное царство, жаловаться на несправедливость и просить совета. В том, что было в ее силах, она никому не отказывала. И сама она изменилась. Как-то незаметно, по капле, наивная девичья красота сменилась зрелой, умудренной опытом и неотразимой привлекательностью повидавшей жизнь женщины. А саму ее больше радовали дети: рослый, плечистый Аргард, почти неотличимый от отца в его годы - и Эвинна, обещающая стать копией матери. Возвращаясь с поля или веселясь на празднике, Фольвед потихоньку приглядывалась к окрестным парням.

  Прошла первая пора, когда все казалось непонятным, загадочным и страшным. Селяне привыкли к тропинкам, что пролегли меж бездонными топями, к угрюмым, сырым ельникам, к душистым моховым полянам. Научились они и пахать влажную, скупую на урожаи землю, есть горький, но принадлежащий только им хлеб. Теперь у некоторых его было вдосталь, чтобы прокормиться, и даже больше. Так у самых тороватых и возникла мысль: свезти все на рынок, а там продать.

  - Мы могли бы купить, например, скотину, чтобы наши дети стали жить лучше, - настаивал Нэтак. - Могли бы разбогатеть. Почему мы должны жить в грязи и нищете?

  Фольвед нахмурилась. Оглядела угрюмые лица мужчин и недовольные - женщин. Оглядела рваные, наспех залатанные домотканые одежды, перемазанные в земле и заношенные до лоска, ввалившиеся щеки и голодный блеск в глазах детей. Она знала: любая случайность, любой каприз погоды мог всех погубить. За девять лет на болотах они пережили четыре голодные зимы, да и в прочие годы весной затягивали пояса. А за селом, у самого края топей рос и рос импровизированный погост. Земля там почти сплошь хранила тех, кто не дотянул до лета. Лишь трое умерли от старости. А еще каждое лето в топях тонули неосторожные ребятишки. А еще ослабевших от голода косила болотная лихорадка, которая убивала медленно, но верно. А еще...