Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Лора Жюно

выведенная из себя такой окаменелостью. — Это невозможно!.. Наполеон не сделался палачом, убийцею!..

— Тс! Тс!.. — прошептал герцог Ровиго, подходя к двери, как будто хотел удостовериться, что никто не подслушивает. — Если бы услышали и пересказали такие слова императору, знаете ли, что вы бы погибли?

Альберт повторил мне после это выражение его, потому что сама я тогда ничего не слышала, — голова моя пылала как в огне… Удивляюсь, как в эти минуты не сделалось со мной удара…

— Савари! — сказала я, подходя к нему, и взяла его за руку. — Савари, не может быть, чтобы вы до такой степени забыли своего военного брата! Неужели вы хотели оставить его умереть в деревне, отняв все пособия врачебного искусства?! Император не мог дать вам такого приказания, это вы сами!.. Но скажите, что вы жалеете об этом, и я не стану говорить никому… Император никогда не узнает об этом…

Я была как сумасшедшая, и Альберт испугался краски на моих щеках и блеска моих глаз… У меня была горячка… Наконец я заплакала, и обильные слезы возвратили мне рассудок, но вместе с ними и удвоили мою горесть… Савари не уезжал. Альберт просил его подождать, потому что, говорил он, надобно решиться на что-нибудь, и решиться немедленно.

— Но что можем мы сделать против приказания императора? — беспрестанно повторял герцог Ровиго.

Я размышляла, теряясь в море терзательных мыслей, и наконец остановилась на одном решении.

— Послушайте! — сказала я герцогу Ровиго. — Я поеду завтра в ночь… Эта отсрочка необходима потому, что надобно приготовить экипаж и отправиться в дорогу без явной опасности для моего ребенка. Я поеду отсюда, не останавливаясь, до Женевы: Жюно считается пожизненным президентом избирательной Леманской коллегии, и у меня есть там несколько друзей, а Бутиньи один из искуснейших медиков в Европе… Я найду дом на берегу озера, в самом уединенном месте, могу поместить там моего больного и быть в то же время близко от всех возможных пособий… Да, чем больше я обдумываю это намерение, тем больше нахожу его оптимальным.

Альберт одобрил его, а Савари сказал, что я не могла бы сделать ничего лучше.

— Хорошо, — сказала я, — теперь вы можете быть мне чрезвычайно полезны. Судя по вашим словам, вы не знаете, по какой дороге Жюно едет во Францию.

— Не знаю; вице-король ничего не сообщает об этом.

Беззаботность Евгения в таком важном обстоятельстве дает мне право горько упрекнуть его. Евгений, которого я считала столь добрым… Евгений, почти воспитанник Жюно!.. О, поступок его был очень тяжел!.. В самом деле, он не упомянул ни одним словом, по какой дороге ехал Жюно, и мне приходилось гадать.

— Ну, — сказала я Савари, — так вот о чем я прошу вас. Передайте в Лион, через телеграф, приказание, что если герцог Абрантес едет через Мон-Сени и, следовательно, через Лион, то чтобы его тотчас повернули на Женеву, через Нантюа. Если же он едет через Сешерон, то я сама окажусь на дороге его…

Савари нашел, что я рассуждаю совершенно справедливо, и дал мне слово, что телеграмма лионскому префекту будет послана на другой же день утром. Он ушел и оставил меня с Альбертом, повторив тысячу раз уверения в симпатиях ко мне и к Жюно.

Не историю своей жизни или своих впечатлений излагаю я в этих Записках… Надобно пропускать эти подробности, останавливаясь на них не больше, нежели требует необходимая связь целого.

Я выехала из Парижа — с братом Альбертом и подругой госпожой Томьер — 17 июля, в одиннадцать часов вечера, и ехала, не останавливаясь, до Женевы, где вышла из кареты 21-го числа в 10 часов утра. Я утомилась ужасно, однако чувствовала, что с ребенком моим всё нормально. Я тотчас велела призвать Бутиньи и сказала ему, зачем приехала в Женеву. Я спросила о бароне Ван Берхеме, лучшем друге Жюно; но его не было в городе. Я не хотела тогда ни с кем входить в сношения, хотя знала много людей отличных, которые почли бы за счастье быть полезными страдалице, приехавшей требовать гостеприимства в их городе. Но мое положение требовало уединения, и я просила Бутиньи не говорить никому о моем приезде. Он приехал за мной в два часа, и мы в открытой коляске отправились на Ваадский берег озера. Там выбрали мы прелестный домик, возвышенный над пленительным зеркалом воды, прямо напротив Савойского берега и Монблана. Возвратившись в Женеву, мы послали туда белья, припасов и слуг, так что в шесть часов вечера всё было готово к приезду Жюно. Я ожидала его в тот же самый день, соображаясь со словами герцога Ровиго.

Угнетенная усталостью, я отдыхала у себя в кровати, глядя на блестящие ледники Шамони, когда мне подали письмо со штемпелем Лиона! Я развернула его с предчувствием, которое леденило мне сердце…

Письмо было от молодого племянника Жюно, сына младшей сестры его, Карла Мальдана, которого муж имел при себе вроде секретаря: слабость и легкомыслие этого молодого человека были одною из причин трагической смерти его дяди… Вот это письмо из Лиона:

«Милая тётинька!

По приезде в Лион с моим дядею мы нашли телеграфное приказание герцога Ровиго, чтобы дядю отвезти в Женеву; но офицер, который провожает его по приказанию вице-короля, решил, что нельзя исполнить воли герцога Ровиго, потому что принц Евгений приказал отвезти дядю к его семейству; а поскольку здоровье моего дяди не позволяет ему самому решить это затруднение, то мы и отправляемся в Монбар, куда можете приехать и Вы, милая тётинька, и где я почту за счастье свидеться с Вами.

Ваш послушный и преданный племянник

Карл Мальдан».

Глухой стон вырвался из глубины моего сердца, когда я прочитала это роковое письмо и сразу увидела все следствия пагубной слабости этого молодого человека, так худо понявшего свои обязанности. Я предвидела, как мой бедный муж приезжает в дом своего отца, и как он, похожий на страшное привидение, делается, может быть, причиной смерти дряхлого старика, от которого из жалости скрывали положение его сына… Мерзавцы! Жестокие и в то же время тупые мерзавцы!

Вдруг почувствовала я в себе движение, которое показывало новое бедствие… Это была последняя минута моего ребенка… Бедный цветок, погибший до рождения. Я закрыла глаза и упала на постель, надеясь, что мое ужасное состояние окончит жизнь, столь полную бедствий. А ведь мне было только двадцать семь лет!.. Кто же заставлял меня так страдать?.. Увы, если бы я могла предвидеть будущее, еще больше захотела бы я избавить себя от несчастных дней, которые предстояло