Доктор Ф. и другие - Вадим Сухачевский

— А сквозь что, спрошу я вас в таком случае, через что как не через тот же мрачный Аид, прошел, ведомый судьбою вергилиевский Эней? — парировал старик. — И достославный Одиссей, — разве миновал он упомянутое вами место, чтобы, как ему это было назначено судьбой, в конце концов воротиться на свою Итаку?

— Но то… — Я замялся. — То все-таки фантазии… Того же Вергилия, Гомера…

— Однако фантазии даже самых великих представителей рода людского, — на сей раз весьма строго сказал старик, — не могут идти ни какое сравнение с непостижимой фантазией Ее Величества Судьбы. Смею вас уверить, что вашему покорному слуге доводилось проходить через места куда более мрачные, чем виденный вами Аид – через полыхания одной из самых злых войн из тех, что когда-либо полыхали в этом жестокосердом мире, войну, где народ испепелял сам себя; через земли, от вечного холода твердые, как гранит, где реки никогда не размерзали ото льда, а люди, похожие на тени, становились там всамделишными тенями уже через несколько недель по прибытии; я прошел через Дом Скорби, где различия между человеком и тенью так же условны, как различие между смертью и небытием, и тени эти скорбели и стенали так, что не привиделось и Одиссею в Аиде… Я был ученым, я был безумцем. Я знавался с великими мыслителями и с последним отребьем. Я писал книги, я торговал бумажными шариками у Никитских ворот…[48] Ах, да возможно ли пересказать?! И – надо ли?.. А все эти испытания судьбы, как мне теперь очевидно, — лишь для того, чтобы оказаться на многие годы запертым здесь, в семнадцатом номере, и дожидаться тут… и дождаться в конце концов своего Ламеха, то есть того, кому я однажды и должен был передать…

— Ладно, называйте меня как хотите, — перебил я его, — но почему вы думаете, что я – тот самый? Только, ради Бога, не начинайте опять про флотского офицера и глухонемую содержанку! Уже наслушался тут ото всех!

Старец отозвался спокойно:

— Для чего же начинать, коли вы сами об этом сказали? Повторять известное всем – только обесценивать слова, без того столь обесценившиеся в нашем мире. Вы знаете – и это главное.

— И что же отсюда следует?

— Лишь одно – то, что вы мой прямой потомок, а стало быть, вы тот, кого я жду.

Наконец и Лиза вмешалась:

— Но тогда выходит, что и я… — сказала она. — Мне про эту глухонемую все уши прожужжали! И значит…

— Нет, нет, — остановил ее старец. — Они там… — он кивнул куда-то в неопределенную сторону, — кое-как могут услышать звон, но не в состоянии уразуметь, где и что прозвенело. Так же и с вами: они уловили самый краешек истины – о вашей причастности ко всему этому (что, к слову сказать, несомненно), — но, не видя всего хитросплетения узора, доступного лишь немногим, поторопились вас приткнуть совершенно не туда. Позволю себе спросить: об этой глухонемой впервые вы от кого услышали?

— От Погремухина.

— Ах, от этого… — покачал головой Семнадцатый. — Ну, от него еще и не такое могли услыхать. Небось, уже и победные реляции отправил куда надобно, что, дескать, отыскал прямую ветвь. И вас в этом успел убедить… Поспешность – всегдашняя беда подобных ему.

— Так значит, я с этой глухонемой… — начала Лиза, а старец продолжил за нее:

— …ни в каких прямых родственных отношениях. Однако сие вовсе не означает, что вы лишняя тут. — Он обвел взором свои скромные чертоги.

— Во всяком случае, — сказала Лиза мне, — мы с тобой, кажется, не родственники.

— Кажется… — подтвердил я и почему-то испытал от этого сильную радость. Наше предполагаемое родство все-таки сдерживало меня от проявления иных, нежели братских, чувств.

— Ну, определенная связь корней, конечно же, есть, — вставил старик. — Но очень давняя. Хотя и весьма, весьма существенная и глубокая.

— Вы имеете в виду, что все мы – от Адама и Евы? — улыбнулся я.

— Да нет, — сказал старик довольно серьезно, — тут переплетение не столь давнее. Если дать себе труд заглянуть в прошлое на глубину поколений в сорок-пятьдесят, то, вне всяких сомнений, где-нибудь веке в седьмом, в эпохе ранних Меровингов мы смогли бы обнаружить… Впрочем, для любых гражданских, а тем паче матримониальных законодательств эта связь давно уже утратила даже самое маломальское значение.

— Имела хотя бы глухонемую содержанку-прабабушку, — вздохнула Лиза без особой, правда, грусти, — и ту, похоже, только что потеряла. Вот так, Сережа: была никем, и снова возвращаюсь к тому же самому.

— О, не говорите так! — взметнулся старик. — Ибо вы восходите к роду, ничуть не менее приобщенному к истокам Великой Тайны! Увы, не могу сейчас обрисовать все ваше генеалогическое древо – но поверьте, оно поистине, поистине величественно! Кстати, открыл это ваш прямой и не самый давний предок, даже немного ухвативший своею жизнью нынешний, уже ускользающий век. По роду занятий он был католическим кюре, а происходил из многострадальной французской земли Лангедок. [49]

— Беренжер Сонье? — вспомнил я обрывок одного из перемешавшихся в моей голове за все это время разговоров, уже не упомнить с кем.

— Именно так, — подтвердил Семнадцатый. — И хотя жизнь его была более чем странна, а кончина, пожалуй, даже ужасна, — упомяну, что священник, принимавший у него последнюю исповедь, мигом поседел и за всю жизнь не произносил больше ни слова, — тем не менее, кровь, протекавшая в жилах отца Беренжера, кровь Грааля… Но – нет, нет! — вдруг перебил самого себя старик. — Тут мы рискуем забрести в такую темь веков!.. Может быть, после. Однако, к сожалению, по-моему, у нас слишком мало времени…

— Мало – для чего?

Вопрос у меня с языка соскользнул совершенно нечаянно: я загодя уже осознал его ненужность. Ибо вдруг почувствовал, как старец все более отдаляется от нас, хотя в действительности ни расстояние между нами, ни размеры комнаты ничуть не изменились. Просто перспектива обрела какие-то новые свойства. Окно, скажем, находилось там же, где до сих пор, но старик, по-прежнему сидевший на своем диване между нами и окном, был теперь намного дальше.

Он даже не посчитал нужным отвечать на мой вопрос и проговорил из своего далека:

— Итак, поскольку я наконец-таки дождался своего Ламеха, то ему теперь и решать, как быть со всем этим. Я свое пронес, в этом, как видно, и было мое назначение. Вот век истаял, и тысячелетие. Значит – срок. А дальше – думайте, думайте сами. Вам и проще: вас двое…

Я уже не был уверен, что вообще слышу его слова, но их суть входила в меня, как, не нуждаясь в словах, входит свет, обволакивает запах, как вползает в дремлющий разум еще не распознанный сон…

…Где-то всплеснуло воду весло, где-то в запредельной дали взвыл шакал, где-то, пересмешничая с ним, вскрикнула птица. Каким-то образом все это было неотделимо от того, что сейчас входило в меня.

Ибо —

3

Какая хула тому, кто становится на собственный путь?

— Ибо: вначале была только жалость о потерянных мгновениях, которые уходят, уже ушли, и больше – никогда, о, Боже, никогда более…

— Ибо: затем была боль, сколько ее может вместить только мир целиком, а не в одиночку мое жалкое человеческое существо…

— Ибо: созвучен со всем, что я чувствовал, был, наверно, только каждый плеск весла, уносящий эту незримую ладью все далее в никуда…

— Ибо: полыхал огонь в дворцовом камине, корчилась, сгорая, бумага, исписанная старинной вязью, и там, в этой вязи, Боже, там, в сплетении этих слов!.. Еще и повторяемых голосом какой-то одержимой девицы…

— Ибо: полыхал и другой камин – тот, что мы видели давеча. И те пятеро сидели возле него. Теперь я знал их имена. То были четыре ангела Апокалипсиса, и звали их Смерть, Война, Чума и Голод. Пятого, в тоге, звали Благо. Благо, понимаемое людьми. И был он страшнее тех четверых. Ангел-предводитель. Поскольку там, где он пролетит, там и четверо других не запозднятся – и Голод, и Чума, и Война, и Смерть.

— Ибо – совсем издали нет-нет да и пробивались все-таки слова старца, — "…Ибо ведомо должно быть вам, что мир наш, отяжелев от самого себя, по истечении того или иного срока нуждался в искуплении. Лемурия, Атлантида, Содом и Гоморра… Ах, да всего не перечислишь! Иногда хватало одной искупительной жертвы, но – какой! Не случайно Спаситель – имя ему… А иногда целые страны задыхались в чаду, становясь подобной жертвой. Россия в нынешний век – не пример ли такого смертного зарева? Мы живем в мире уходящих чередой миров, как мы относим на погост прах ближних своих, но в скорби нашей по ним торжествует и жизнь, ибо жертвы сии – единственный залог ее, этой жизни, продолжения…"

Говорил ли в самом деле все это старик? Или я сам всегда это знал? Или незримый лодочник своим веслом прямо в разум наплескивал?