Играл духовой оркестр... - Иван Уханов

— Да бросьте вы свои речи. Идемте в лес. Хоть помолчим там немножко…

Иногда Вася звонил Пологову в город, приглашал в гости.

— Давай в субботу махнем за тюльпанами? Собирайся, машину пришлю, — радостно предлагал он весной.

— Слушай, нынче уток — тьма. Давай завтра попугаем чирков на озере? — весело звонил в августе.

— Рад, очень рад бы поехать, Вася, но… дела, понимаешь, ультрасрочные. — Пологов всякий раз ссылался на дела, их у него и впрямь было невпроворот, они копились и копились.

— Ну, ладно… Извини за беспокойство, — голос Васи мерк, виновато удалялся. Медленно, с каким-то осадком на сердце Пологов опускал замолкнувшую трубку.

С горечью вспоминал он эти безответные приглашения. Только теперь, кажется, дошла до него вся тревожная суть бодрых Васиных звонков. Овчаров первым заметил, как тонет их дружба, первым принимал спасательные меры. Пологов тоже ощущал смутную тревогу и пытался что-то предпринять, поправить, но…

Однажды пригласил Васю к себе. В кругу молодых поэтов, художников Вася почувствовал себя неустойчиво, как-то одиноко. Он затруднялся войти в их разговор и испытывал ту неловкость, какую ощущает незагорелый человек, оказавшись на многолюдном пляже. Пологов заметил это, но поначалу не очень старался облегчить положение Васи, упиваясь тайной гордостью тщеславия: вот, мол, Вася, смотри, среди каких зубастых эрудитов я толкаюсь. Соперничаю и многих побеждаю. Вот как я вырос! Но такие мысли быстро ушли. Пологов слишком хорошо знал цену всем этим спорам и встречам, знал, что выйдя за порог, его друзья-приятели заговорят о нем и о его работах несколько иначе, что по-братски обнимая его у порога, некоторые из них держат за пазухой камушки. И поэтому так радостно для него было присутствие старого друга среди этих в общем неплохих, но сложных людей, чьи искренность и доброта подчас так и не могли проглянуть сквозь сигаретный дым и словесную пыль споров. Пологов ласкал Васю взглядом, весь вечер собирался подойти к нему, обнять и сказать ему что-нибудь простое и глубокое, как их прошлая дружба. Но так и не выбрал случая. Он немножко пожалел об этом, лишь когда все разошлись и он остался один. Но ради сохранения в себе хорошего духа постарался тут же стряхнуть маленькую неловкость. И опять нашлось достойное оправдание: вечер прошел недурно, хорошо посидели, Вася тоже остался доволен. Что еще надо?

…Сверху из приоткрытого окна однообразным мутным потоком лилась на Пологова бубнящая речь старухи.

Голос звучал не по-женски густо, назидательно, пророчески:

— …И все исчезает от гнева твоего, ибо ты сказал — и сделалось, ты повелел — и явилось. Все пришло из праха и ушло в прах… И нет ничего лучшего, как наслаждаться человеку делами своими; они — доля его, ибо кто приведет его воззреть на то, что будет после него?..

«Никто не приведет. Только дела наши. Да, да», — поддержал старуху Пологов, невольно и неожиданно встретив в ее бормотании какую-то высокую истину.

— Так, воздай ему, господи, по правде его…

«Да, да, воздай», — машинально поддакнул и как бы попросил Пологов, находя в словах старухи созвучие своему постоянному желанию солидарничать со всеми, кто намерен оказать какую-либо почесть Васе Овчарову. Старуха продолжала читать, втягивая Пологова в пустоту каких-то вялых, туповато-покорных мыслей.

Вдруг он резко встал, выдернул из кармана сигареты.

«Что со мной? Мистика какая-то…» — Ему показалось, что заботу о памяти друга он норовит передать в чужие руки.

Пологов подсел к мужикам, что курили на скамейке у плетня и тихонько рассуждали о жить-бытье.

— Високосный-то, он однобок. Если урожаем порадует, зато на людей навалится. Скоко за нонешний год померло народу…

Кто-то рассказал о богомольной старушенции Иванчихе, которой уже при жизни невесть откуда стало известно, что ей заказано место в раю. На тот свет она собиралась как к переселению в новую избу. Даже домашнюю утварь и скотинку приготовила.

— Дело известное: пусти бабу в рай, она и корову за собой потянет.

— А вот Николай Уторин не думал, не гадал, вмиг кончился. Пришел утром в конторку, сел путевки подписать, да и клюнулся в стол. Готов… Сердце, говорят…

— Какое те сердце! Ему и сорока не было… От давления он. — Уточнил черноглазый, похожий на цыгана парень, шофер местной автоколонны, видимо, Васин товарищ по работе.

— Ну а давление-то, по-твоему что? Это и есть сердце…

— Раньше по сто годов жили и не знали, что такое давление, — заговорил остроносый старичок, что сидел на дальнем конце скамейки. — А теперича чуть чего и сразу — «Невры! Давление!» Давят друг на друга люди-то, вот и давление получается.

— Ночь во сне, день во зле, — будто проснувшись, надтреснутым жидким баском забормотал дед Самсон. — Оно спокон веку, Наумыч, так и шло, как свет стоит, исстари…

— А у вас, дедушка, какое давление? — прервал его черноглазый, с лукавинкой подмигнув Пологову.

— А бог ее знает, сынок… Людей я не трогал и они меня не задевали, — просто ответил Самсон.

— Интересно. — Парень в раздумье покачал курчавой головой. — Интересно, как это вам удавалось? Тут недели не проживешь, чтоб с кем-то не поцапаться. Не только за себя. Иной раз дело горит, а кому-то это до лампочки. Как же тут не тронешь?..

— Не знаю, не ведомо мне, — буркнул дед Самсон.

— А вот Василек слишком простецкий, душа нагишом, — с укоризной сказал Наумыч.

— Разве плохо? — заговорил черноглазый, похожий на цыгана парень, шофер местной автоколонны. — У Василия Григорьевича под началом было нас две сотни шоферюг. И у каждого свой интерес, каприз. К каждому гладко подкатись, ублажь. А ведь на нас и солнце не угодит. Василий Григорьевич молодой, но дисциплину в автоколонне держал. Если выпьет кто, сорвет рейс, он это как свой конфуз переживал. Но не крикнет, не матюкнет. А у самого красные пятна по лицу… Он нам на совесть нажимал. И его понимали…

Пологов сжался, обратясь в слух. Что он знал о Васе взрослом, сегодняшнем, о Васе — муже и руководителе? О себе Овчаров рассказывал скупо, на вопрос, как дела на службе, обычно улыбнется: «Да все воюю с шоферами. Неплохие ребята». И это всегда звучало так буднично и неинтересно, что разговаривать дальше на эту тему не хотелось. Ну что, в самом деле, яркого в такой службе: изо дня в день водители что-то перевозят с одного места на другое, а Вася обеспечивает их маршрутами?

Пологов жадно слушал цыгански красивого парня и как бы восполнял в себе огромный, длиною в несколько лет пробел в знаниях и наблюдениях Васиной жизни и характера, именно тех лет, когда в Овчарове прорастало, крепло и утверждалось то, что когда-то закладывалось в детстве.

— Да-а… С его совестью и помирать бы не надо, — сказал кто-то, и потом долго сидели молча.

— И как вы умудрились, дедушка, столько лет втихаря прожить? — напомнил о своем вопросе парень. — Со всеми ладили, говорите. Ну, а где вы были, когда война? Ведь сколько войн прошло при вашей жизни.

— Войны-то всякие шли, — согласно кивнул Самсон. — Любят люди воевать… А для моих ног завсегда земли хватало.

— Вы, дедушка, какой-то непонятливый. Я вам — об одном, вы мне — о другом. — Парень тщетно пытался раскупорить душу Самсона и начинал тихонько нервничать. И это состояние его было хорошо знакомо Пологову.

— Нам лишней земли тоже не надо, но бывает, что тебе и по своей-то спокойно ходить не дают, — помогая парню, заговорил пожилой мужчина в сером пиджаке, левый рукав которого был аккуратно заправлен в карман.

— Вот, вот, — оживился парень. — Бывает, что тебя ни за что за горло берут. Как же тут ладить, дедушка?.. Ну, допустим, с фашистом вы не воевали, на печи сидели. А в гражданскую, в революцию, где были?

— Где был? — Самсон недоуменно пожал плечами. — Тута и был, в Покровке. Где же мне быть?

— Говорят, бои здесь гремели. Покровка на взгорке — отсюда весь город как на ладони. Ставь пушки и пали. Не зря эта деревня из рук в руки переходила. То белым, то красным, — заметил однорукий мужчина.

— А вы, дедушка, за кого были? — пытал черноглазый.

— За кого ж мне быть? За себя и был, — деловито ответил Самсон.

— Выходит: ни нашим, ни вашим?.. Но ведь запросто могли шпокнуть — всем-то как угодить?..

Самсон молча пожал плечами: он не понимал, что от него требуется.

К открытым воротам легко и пружинисто подкатила светло-голубая «Волга», торжественно прозвучал сигнал. Из дома навстречу машине выбежал, гремя сапогами по ступенькам крыльца, Григорий Степанович, обеспокоенно-радостно крикнул сидящим на скамеечке:

— Леонтий это! Васин дружок пожаловал.

Сказал и как-то сразу запыхался от этих слов, с торопливой заботливостью стал показывать шоферу, где поставить машину.

За Леонтием Баевым, одетым в светлый костюм, белую сорочку и бордовый галстук, из машины вышла его жена — Верочка Сойкина, блондинка, в ярко-зеленом платье, вся искрящаяся какими-то пуговицами.