Конец Желтого Дива - Худайберды Тухтабаев

— Видно, опять на ревизии побывал!

— Пляши, парень, поддай огоньку!

— Вот так оно и бывает: сами напьются — и ничего, а глотнем мы, грешные, — так сразу на пятнадцать суток!

Я, разумеется, прекрасно слышал эти то осуждающие, то восторженные возгласы, но, как говорится, ноль внимания — продолжал свой исступленный танец. Мало того, вытащил в круг двух девушек из городского паспортного стола, потом еще двух парней, совсем незнакомых, а зрителей заставил хлопать в такт, что они и исполнили с удовольствием. Я уже стал изнемогать от усталости, когда круг вдруг распался.

— Хашимджан, сын мой! — навстречу мне шел Салимджан-ака. Я застыл, ожидая нагоняя. Но Салимджан-ака по-богатырски обнял меня, оторвал от земли, чмокнул в лоб.

— Карим приехал, сынок, Карим наш вернулся!

…Карим-ака оказался парнем что надо: даже выше, стройнее, чем описывал полковник. Точно его специально изготовили в каком-нибудь люкс-ателье, чтобы люди любовались.

— Если я не ошибаюсь, вы — Хашимджан, — сказал он, подходя ко мне.

— Да, он самый, — пробормотал я и замолк. Так уж я устроен: то невпопад начну говорить, пока люди не обалдеют, то, когда нужно, слова путного не найду, чтобы поддержать разговор. Стою как истукан, улыбаюсь какой-то неживой, нарисованной улыбкой. Спасибо, Карим-ака сам заговорил.

— Я знаю, Хашимджан, вы скрасили горькое одиночество отца… — Он вздохнул. — Очень благодарен вам за это.

— Да уж, какое уж там…

— Я получил все письма, которые вы писали вместе с отцом. Спасибо.

— Не стоит.

— Я просто зачитывался вашими шутками. Да вы прирожденный юморист!

Не находя слов, я просто кивнул головой. И что это я молчу, точно воды в рот набрал? Ведь этим я ставлю Карима-ака в неудобное положение! Не моей же идиотской улыбочкой подошел он любоваться!

— Карим-ака, надеюсь, мы с вами еще наговоримся вдоволь, — наконец проговорил я. — Если вы не против, пойду помогу по кухне. Вон сколько народу обслужить надо…

Я переоделся в гражданское, засучил рукава и пошел, и пошел трудиться. Дым стоял коромыслом: бегом носил полные чайники, подавал шашлыки, подбрасывал дрова в очаг, менял тарелки (правда, штук пятнадцать поколотил с первого захода), — в общем, опять почувствовал себя в норме. И трудился до глубокой ночи, пока не ушли последние гости. Показал-таки гостям и Кариму-ака, что я верный и любящий сын своего приемного отца полковника Атаджанова.

«Нет, вы не были мне настоящим отцом»

Наутро меня ждали новые радостные вести. Собрались мы в кабинете Али Усманова на летучку. Здесь я узнал, что Хашимджану Кузыеву, то есть мне, присвоено звание младшего лейтенанта. Полковник Усманов назначен начальником областного управления милиции; его кандидатура уже утверждена в Министерстве. А мой учитель полковник Атаджанов вот уже неделя, как руководит нашим отделением. Была еще четвертая новость… вы уж простите, не подумайте, что хвастаюсь — ведь в этом грехе кое-кто до сих пор частенько упрекает меня, — но если промолчу, то получится, что скрываю правду. А я этого не люблю. Значит так. Младший лейтенант милиции Хашимджан Кузыев, оказывается, назначен исполняющим обязанности начальника отдела по борьбе с хищениями социалистической собственности, то есть ОБХСС. В масштабе района, конечно.

Прощаясь с нами, Али Усманович улыбался, но мы-то видели, что ему немножечко грустно.

— Друзья мои! — сказал он. — Вы все знаете, что некогда я был рабочим, пришел в милицию по настоянию Салимджана-ака и по зову сердца. И если завоевал некоторый авторитет, то это благодаря коллективу, то есть вам, дорогие друзья. Я навеки обязан своему наставнику, воспитателю и другу Салимджану-ака, а также нашему умнице-парторгу Каромат Хашимовой. Говорят, кто не работает, тот не ошибается. Я тоже совершал ошибки, есть у меня свои недостатки; но товарищи, когда было нужно, всегда наставляли меня на путь истинный. Я очень полюбил и наших молодых работников, таких, как Сурат Арипов, Адыл Шарипов, Хашимджан Кузыев. Они хорошо начинают, лучше, чем я, хотя трудностей у них поменьше, чем у нашего поколения. Надеюсь, мои молодые друзья, вы нас и впредь не подведете. Я… мне… мне очень трудно расставаться со всеми вами… — На этом месте полковник совсем растрогался и, чтобы не показывать своих чувств, быстро вышел из кабинета.

Этот день оказался для меня по-настоящему радостным. Но помня, что есть слово «авторитет», я уселся за свой стол с таким мрачным и озабоченным лицом, точно размышлял о каких-то мировых проблемах. Однако надолго меня не хватило. Вскочил как ужаленный с мыслью: «А вдруг люди начнут говорить: «Вы посмотрите, как возгордился! Ходит, точно палку проглотил! Неужели зазнайку-карьериста пригрели!» И я пошел по кабинетам, шутил, смеялся, сыпал анекдотами. Так прошел день. А к концу я вдруг понял, что ударился в противоположную крайность… Ох, трудно быть начальником!..

Дома я застал Салимджана-ака вместе с сыном, за столом на веранде. Видно, крупно поговорили: оба нахмурены, не глядят друг на друга. У дверей стоит упакованный чемодан Карима-ака, сверху лежит плащ. Заметив их состояние, я ушел к себе в комнату, переоделся. Потом нащипал лучины, разжег самовар и лишь после этого вернулся на веранду. Однако снова невпопад.

— Карим, я считаю, ты поступаешь опрометчиво, — взволнованно говорил Салимджан-ака.

— У меня нет другого выхода, — отвечал Карим-ака, не подымая головы.

— Все же ты должен подумать и обо мне, ведь я не так уж молод…

— А вы? — Карим вскочил с места. — А вы думали обо мне, вы помнили, что я ваш сын? Настоящие отцы, если сын попал в беду, делают все, чтобы спасти его. А вы что сделали? Можно сказать, связали по рукам и ногам, как барана, и сдали в милицию.

— Я выполнял свой долг, сын…

— Вы хотели быть чистеньким перед людьми, государством, перед своей совестью, не так ли?

— Так, сын. Не чистеньким, а чистым, — твердо отвечал Атаджанов, хотя нелегко, видно, ему это давалось.

— Да вы пеклись о своем авторитете, о своей чести и совести, но ни капельки не подумали обо мне, о моей больной матери. Променяли мою судьбу и жизнь матери на свой авторитет!

— Но ты ведь совершил преступление! — стукнул Салимджан-ака по столу кулаком. — Каждый преступник, кто бы он ни был, должен понести заслуженное наказание.

— Не притворяйтесь!

— Как ты со мной разговариваешь?!

— Я разговариваю с вами в последний раз. — Карим-ака опустился на диван. — Поэтому и должен высказать все, что думаю. Вот вы сказали, что каждый преступник должен быть наказан. На это я ответил, что вы лжете. Почему я так сказал? Потому что вы вызволили из тюрьмы соучастницу многих преступлений, женщину, которая вроде оклеветала вас, облила грязью, — Шарифу Усманову.

— Ее не привлекли к ответственности потому, что она вовремя призналась в своей вине, помогла разоблачить соучастников.

— А я, ведь я тоже признался?

— Только после того, как тебя разоблачила милиция, то есть я, ее представитель.

— Не все ли равно?

— Не все равно, сын мой, нет. Между признанием под давлением улик и добровольной явкой с повинной разница, как между небом и землей. Кроме того, у Шарифы грудной ребенок.

— Верно, верно, я и забыл, что у меня появился братишка!

— Молчать! — взревел Салимджан-ака; в один прыжок он оказался возле сына, схватил его за грудки, притянул к себе. — Откуда ты набрался этих мерзостей?

— Отпустите!

— Отвечай! Кто тебе все это нашептал, я спрашиваю?

— Письмо получил. Еще там, в колонии… Перед самым освобождением.

— От кого?

— Письмо было без подписи.

— И что же тебе писали?

— Что отец не постеснялся засадить тебя, родного сына, но вызволил из тюрьмы свою… любовницу,

— Что?.. И ты мог поверить?! Где это письмо?

— Я его изорвал.

— Глупец! Наказание не пошло впрок, вижу, человеком ты так и не стал. — Салимджан-ака отпустил ворот сына, обессиленно опустился на стул и застыл, обхватив голову руками.

Наконец что-то задело и этого бесчувственного Карима за живое, он заходил по комнате, взволнованно заговорил:

— Вы не имеете права утверждать, что беда моя прошла для меня бесследно! Я окончил там школу, притом с хорошими отметками. Вчера вы сами еще расцеловали меня, когда увидели мой аттестат. Опять-таки вчера вы видели «Почетные грамоты», врученные мне за труд, которым я искупил свою вину, свое позорное легкомыслие. Я там ни от чего не отлынивал, нет, выполнял по две-три нормы, — вот за это и благодарности. Вот поэтому вы и не имеете права говорить, что я не стал человеком… Отец, поймите меня правильно, я не в силах забыть… Если бы мать была жива, может я и смог бы… Мама умерла, переживая из-за меня, а вы…

— Довольно! — простонал Салимджан-ака.