Помощник. Якоб фон Гунтен. Миниатюры - Роберт Вальзер

— Вы? Здесь? Ну и как ваши дела, Вирзих? — удивленно спросил он. Хмель как рукой сняло. Вирзих долго не отзывался, потом сказал:

— Как мои дела? Плохо. Стал бы я иначе торчать здесь на дожде и холоде. Я без места и без опоры. Одна дорога — воровать да садиться в тюрьму.

Он громко и жалобно расплакался.

Йозеф предложил своему предшественнику по тоблеровскому бюро золотой. Тот взял монету, но выпустил ее из рук.

— Слушайте, не будьте дураком! — прикрикнул помощник. — Возьмите деньги. Тоблер, между прочим, дал их мне скрепя сердце. У нас «Под вечерней звездой» теперь тоже не больно густо с деньгами, только мы духом не падаем. И вам, Вирзих, вовсе незачем говорить, что, мол, впору воровать идти. Прежде чем сказать такое, лучше язык себе прикусить. Зачем воровать-то, а? Разве для безработных нет посреднического бюро? Но вы, верно, стыдитесь пойти туда, к господину управляющему, он, кстати, очень-очень милый, отзывчивый, опытный господин. У нас «Под вечерней звездой» однажды набрались свободомыслия да и наняли в этом бюро молодого и хотя, быть может, не слишком ретивого, но вполне способного и мягкого человека по имени Йозеф Марти, ибо господин Вирзих пользу приносить отказался. Ступайте и работайте, спрашивайте с утра до ночи везде, куда ни придете, насчет работы и не сомневайтесь, где-нибудь кто-нибудь вам ее предоставит. Ну разве этак годится? Конечно, кое-где вас холодно и резко выставят за порог, но вы идите дальше, до тех пор пока не найдете место, которое послужит мостиком к достойной жизни и помаленьку вновь выведет вас в люди. О воровстве ни под каким видом даже думать нельзя. Здравый рассудок — вот чем надо руководиться, но не стоит досаждать ему, превращать его в мошенника и болвана. А сейчас я бы на вашем месте взял эти деньги, данные не мною, а Тоблером, и подыскал себе приличный ночлег: ведь надо выспаться перед тяжелым днем. Слушайте, а как там ваша матушка?

— Хворает, — еле слышно прошептал Вирзих, горестно махнув руной.

— И конечно же из-за вас! — вскричал Йозеф. — Не перечьте, я прямо вижу, почему она расхворалась и как вы дошли до жизни такой. Какая мать не придет в отчаяние, когда ее сын сбивается с пути, да так, что едва смеет последнему нищему в глаза посмотреть? Сколько лет она гордилась сыном, глядела на него с любовью и восхищением, заботилась о нем — она еще дышит, но недуг подтачивает ее силы, а ведь, если бы предмет ее забот и любви как следует соизволил честно потрудиться, она могла бы остаться на склоне дней жива-здорова. Много ли надо, чтоб порадовать старушку, чтоб в ней снова разгорелось былое пламя полуугасшей теперь гордости. На свое дитя она молиться будет, только бы оно постаралось остаться порядочным и сильным. Вдобавок забывчивый и непутевый человек — единственный ее сын, первая и последняя кровиночка материнского сердца, а у него хватает грубости и жестокости неуклюже топтать ножищами любовь и многолетнюю отраду. Знаете, Вирзих, у меня просто руки чешутся вздуть вас хорошенько.

Они вместе отправились искать ночлег. На постоялом дворе «Красный дом» еще горел свет; они вошли в зал. Множество мастеровых и проезжающих сидели за большим столом, один сыпал анекдотами, которые, видимо, рассказывал уже не первый раз, остальные слушали. Йозеф заказал ужин и выпивку. «Завтра, — думал он, — с первым же поездом вернусь в Бэренсвиль».

Свободной на постоялом дворе оказалась всего одна комната. Поэтому Вирзих и Марти заночевали вместе. Перед сном они еще полчасика поболтали. Вирзих мало-помалу воспрянул духом. Йозеф сказал, чтобы он оставил за собой этот номер и с завтрашнего дня засел писать письма с предложением своих услуг, а потом, разложив их аккуратно по конвертам, сам же и отнес куда надо. Ни в коем случае нельзя стыдиться своей бедности и тяжелого положения, правда, выражение лица не должно быть слишком уж страдальческим, а не то мигом опротивеешь людям, в благоволении которых заинтересован. И вообще, скорбная мина — это безвкусица. Личные визиты к нанимателям имеют и еще один плюс: эти люди, в большинстве своем образованные и здравомыслящие, непременно сунут тебе в руки хотя бы пятифранковую монету, потому что своими глазами видят, что ты честно ищешь работы. Способ этот испробовали многие, в том числе и хорошие Йозефовы знакомые, и всегда добивались пусть скромного, но успеха. Имена и судьбы просителей богачам, как правило, сугубо безразличны, но эти господа раскошеливаются, вот в чем штука — таков укоренившийся с давних пор в старинных достославных фирмах и семействах добропорядочный и благородный обычай. Истинно бедное создание должно без страха идти к созданию истинно благородному, там ему покуда грозит наименьшая опасность, там он может дышать, там может явиться таким, каков он есть, со всеми своими бедами. Раз уж мыкаешь нужду, научись достойно и свободно показывать, что ты пришел просить; это люди прощают и понимают, это немного смягчает сердца и никогда не ущемляет добрую, гибкую мораль. Однако необходимо преисполниться сдержанности, нельзя хныкать, как младенец, наоборот, всем своим поведением надо показать, что подкосило тебя нечто огромное и мощное — беда. Это опять-таки несколько возвышает тебя и склоняет самых жестокосердых к мимолетной, сладостной, благородной, солидной мягкости. Ну вот, целую речь закатил, да к тому же весьма пылкую; а теперь пора спать, потому что завтра надо встать пораньше.

— Вы, Марти, по-моему, добрый малый, — сказал Вирзих.

И оба заснули. Было уже половина четвертого утра.

В восемь, проспав только три часа и продремав всю дорогу в поезде, помощник вновь стоял в техническом бюро, между чертежным и письменным столом. — А после пошел в гостиную завтракать.

Через неделю Йозефу пришлось опять ехать в город, причем в качестве арестанта. Двухдневный арест полагался ему за то, что он не явился на осенние армейские сборы. В назначенный час он прибыл в казарму; у него забрали воинские документы и отвели на гауптвахту. Там на нарах и прямо на полу, подстелив пальто, лежали человек пятнадцать мужчин, молодых и постарше, которые как по команде уставились на новичка. В помещении пахло бог знает какой дрянью, единственное зарешеченное окошко находилось где-то под потолком, вровень с улицей. «У меня хоть курево есть, и то хорошо», — подумал Йозеф, стараясь поудобнее устроиться на нарах. Скоро все разноперые обитатели камеры один за другим познакомились с помощником. Кого здесь только не было, и все отбывали примерно то же наказание, что и Йозеф. И все как один бранились. Либо костерили кого-нибудь из старших офицерских чинов, который якобы учинял всяческие безобразия, либо обрушивались на какого-нибудь государственного служащего или гражданского чиновника. Физиономии этих пятнадцати — шестнадцати выражали скуку, жажду свободы передвижения и недовольство тупым безразличием, царящим на гауптвахте. Кое-кто сидел уже целую неделю, а один — скотник по профессии — даже целый месяц.

Здесь рядом с отпрыском владельца гостиницы и африканским путешественником лежал обойщик, рядом с каменщиком и подсобным рабочим — приказчик, рядом со скотником — богатый еврей-коммерсант, рядом с подмастерьем слесаря — булочник. Все пятнадцать были разные, но все были схожи в манере ругаться и коротать время. Люди обеспеченные и образованные угодили сюда потому, что закон исключал замену ареста денежным штрафом, вот здесь и царило равенство, какого на свободе, в привольной кипучей жизни искать придется долгонько.

Ни с того ни с сего затеяли игру в «отбивную», которая, как показалось Йозефу, была частью каждодневного ритуала и заключалась в следующем: участники довольно немилосердно лупили пятернями по заду того, кому выпал жребий подставить сию часть тела под жестокие шлепки. Один из зрителей должен был закрывать страстотерпцу глаза, чтобы тот не видел, откуда сыплются побои. Если же он, невзирая ни на что, угадывал, кто его треснул, то получал «свободу», а пойманный с поличным волей-неволей занимал малоприятное место отпущенника, пока и ему не удавалось — рано или поздно — угадать правильно.

Этой игрой ретиво забавлялись битый час, пока руки не устали. Через некоторое время принесли обед — господи боже мой, поистине тюремная еда, не бобы, не свекла, не цветная капуста, даже не кусочек свинины, а похлебка с ломтем хлеба, скучным и сухим, да еще глоток воды. Похлебка тоже немногим разнилась от воды, вдобавок, что весьма противно, ложки были цепочками прикованы к котелкам, словно кто позарится на это барахло — да с какой стати?! Однако цепочки выглядели по-армейски, были практичны, но обидны, а обитатели гауптвахты были тут, понятно, не затем, чтобы их обхаживали, ласкали и носили на руках. «Презренному поступку — презренную кару» — вот что, казалось, было четко выбито на посуде и обдавало душу холодом.

Двое скучных беспросветных суток!