Сказка для старших - Максим Солохин

Монах видел, что Митьку осенило, но что осенило — этого он понять не мог. Он молился за Митьку и ждал.

— А как же тогда остальные? — сказал наконец Митька.

— Кто? — осторожно переспросил Монах.

— Те, кто не молится? Они-то за что страдают? Мы — за то, что мало молимся. А они — вообще без вины?

Монах покивал головой.

— За нас, — сказал он скорбно. — За то, что мы не молимся. За них не молимся… и вообще. Не молимся.

— Все — за меня?! — ужаснулся Митька.

— Да нет. Все, о ком ты знаешь. Все, кому сострадаешь. Они — на твоей совести. А другие — нет…

Митька был ошарашен тем, что он вдруг получил ответ на ВСЕ свои вопросы. А что дальше тогда делать? Чем жить? Ясное дело — молиться. Но Митька был взволнован — и не молился. Он — думал. И скоро ясность исчезла.

Не доехав до дома, Митька опять вернулся на Заречный. К Монаху. Надеясь снова пережить то, что пережил.

— Я же не благодетель. Для них. Чего они за меня страдают? Где справедливость?

— Они страдают не за тебя. А за свои собственные грехи.

— А я при чем? Вы же сами только что сказали: за нас. За Вас и за меня.

— Ты спрашивал, для чего Бог допускает грешить немолящимся. Тем, кто все равно не пользуется ДАРОМ молитвы. Допускает. Не вынуждает же. И мы тоже — мы не виноваты, что они грешат. Мы виноваты, что — допускаем это. Не молимся. Если бы мы за них молились, Господь не допускал бы их грешить.

— А! Да, — сказал Митька. И поехал опять к себе на Туневку. Но опять вернулся с полдороги.

— Подожди, брат! — сказал Монах. — Не суетись. Ты в этом не разберешься за один вечер. Спокойно езжай домой — и молись. Эти вопросы будут возвращаться снова и снова — молись, и все будет проясняться. Бог не оставит тебя в недоумении. Я же не учитель — нет смысла снова и снова возвращаться ко мне!

— Подождите, — взмолился Митька. — Ответьте еще раз! Для чего грех — это я понял.

— Нет-нет. Не понял. Не грех, а возможность греха. И не для чего, а почему.

— Да. Да. Я просто неточно говорю.

— Говори точно — это важно. Тогда все само прояснится. Через молитву. Точность слова — важна.

— Подождите. Для чего страдания? Ну, согрешили. Бог же может и так простить — для чего же страдания? Вы говорили — за грех. Но Бог же может и допустить грех — но так, чтобы не страдать. Может же? В Нем же совмещается несовместимое.

— Может. Совмещается.

— Тогда — для чего?! — недоумевал Митька. — Страдания же. Больно же. Зачем?

— А в тех случаях, когда Богу угодно и так простить, без страданий, то для чего запрещать? В таких случаях Он и не запрещает. Это и не грех тогда, — ответил Монах.

— А что же такое грех? Когда же это Ему не угодно простить?

— Когда отказываются от благодати. От настоящей свободы. От Него, Бога, в Котором все совмещается.

— А! Да, — и Митька пошел. Но тут же повернулся опять.

— Тогда получается, если это действительно грех, то Ему точно, наверняка неугодно простить! А как же тогда исповедь? И вообще — Бог же прощает? Прощает же?

— Конечно.

— Так неугодно же. Без страданий. Вот, Он простил — зачем же тогда Он запрещал, если заранее знал, что простит?

— Не без страданий. Христос же пострадал. Для этого самого. Без страданий не бывает греха. За страдания Искупителя прощается.

— А! И запрещалось, чтобы Христос не страдал?…

— Вот именно.

— А если я за кого-то молюсь, чтобы он не грешил, то я его лишаю свободы?

— В каком-то смысле, да.

— А Бог же дал свободу. Ему же угодно так. Что — не молиться?

— Да нет, конечно, молиться! Молитва совмещает несовместимое. Поэтому так трудно молиться за того, кто грешит. Он грешит — ты трудишься.

— А если не грешит?

— Тогда наоборот — помогает. Легче молиться. Ты молишься — он трудится. Во славу Божию.

— А может Христос всех спасти?

— Конечно. Если не будет других целей, кроме познания Бога.

— А у Него же все совмещается. Несовместимое.

— Ну, да. Потому и труд, потому и страдания. Несовместимое же…

— А! Да… — сказал Митька. И заставил себя ехать домой.

Митьку поразило это состояние ума, когда множество различных ответов на различные слились в какой-то одной тонкой, невыразимой словами мысли. Сама мысль оставалась неуловимой, но все вопросы находили в ней ответ. Митька догадался, что эта мысль всякий раз ускользает от него именно тогда, когда он пытается овладеть ею, усвоить ее. Выразить словами, чтобы запомнить — и пользоваться. Она не хотела, чтобы Митька ее усваивал. А надо было просто — благоговеть. Молиться, и гарантированно пользоваться даром. Безо всяких гарантий пользоваться, потому что мысль оставалась неуловимой. Могла уйти в любой момент. Но если опять просить и просить неотступно — опять дастся. С гарантией.

Это сладко поражало ум.

Единственное, что уяснил для своего ума Митька в этот вечер: что труд и страдание — это совмещение несовместимого. Жертва. Это Митька усвоил. Но там, в ясности, было много еще сразу… несовместимого. Трудно удержать.

Потому в остатке осталась неясность: почему же для нас труд, если в Нем все совместимо? Опять — потому что есть другие цели, помимо Него? но ведь — ВСЕ совместимо… И Митька уснул, запутавшись.

Наутро Митька спросил у Волшебника, есть ли Бог на самом деле.

— Я верю, что Бог есть, — торжественно сказал Волшебник.

— На самом деле?

— Верю, что на самом деле.

Митька все-таки чувствовал какую-то недосказанность.

— Так Вы верите, или на самом деле? — спросил он в упор.

— Знать этого я не могу, — сказал Волшебник, — и никто не может.

— Вот видишь, — сказал Монах. — Для Волшебника вера — это только прием. И молитва — тоже прием, как ковер-самолет или сапоги-скороходы.

Митька кивал головой. Он чувствовал, что в споре Монаха с Волшебником Монах явно одолевает. Одну часть митькиного сердца это тревожило, а другую — радовало. После пережитого вчера Митька явно склонялся на сторону Монаха. Но того, что вдруг понял вчера, сегодня он опять не понимал. И как бы позабыл, будто никогда не понимал! И стал искать потерянного по новой. А Монаха это ничуть не смутило: он еще вчера понял, что сверхъестественная ясность ума у Митьки пока — ненадолго. И спокойно начал все сначала.

— Для него Бог — это просто Всемогущество, — сказал Монах. — А Бог — это не только всемогущество.

— А что еще?

— Всемогущество есть у всякого, кто стяжал Бога в своем сердце. Это обязательный дар любому святому. Любой святой может ВСЕ. Абсолютно все, безо всяких правил.

— Стоп-стоп, — сказал Митька. — Почему «святой». Ведь всякий просящий получает. А теперь говорите "святой".

— Неправильно говорю. Прости. По маловерию.

— А какая тогда разница? Что дает святость?

— Святой знает Бога. А Бог знает, что делать со всемогуществом. А без Бога непонятно, что делать со всемогуществом.

— А что непонятного? Что хочешь, то и делать.

— Что хочешь, то и делать… Мало, чего мы захотим. Бывают желания страстные… Молиться о том, что не соответствует Его воле — это тяжкий труд. Всемогущество — это слишком тяжелая артиллерия.

Слишком тяжелая артиллерия… Волшебник почти то же самое говорил. Но теперь это Митьку уже не удовлетворяло.

— Ну, и что, что слишком тяжелая. Зато уже безо всяких ограничений.

Вместо ответа Монах покопался на кижной полке и дал Митьке почитать пару абзацев из какой-то брошюры.

— Это написал один православный немец, Макс Зальцор, философ. Смысл в том, что Бог дает нам настоящую свободу — но только при условии, что мы от нее не отказываемся.

— А кто ж отказывается?!

— Да ты почитай, почитай…

Митька выхватил главное: "Тот, кто всемогущ по существу, не хочет совершать необратимого. Может, но не хочет. Тот, кто всемогущ по благодати, не должен совершать необратимого."

Что-то это напомнило Митьке… Может, но не хочет…

— Позвольте, — сказал Митька. — Так Волшебник то же самое говорил. Может, но не хочет. Во всемогуществе есть своя ограниченность. Только я тогда ничего не понял. И сейчас не понимаю. Что значит «необратимое»? Если он всемогущий, так для него все обратимое. Захочет — и обратит!

— Так ты считаешь, Он не может совершить ничего действительно необратимого?

— Не может. Для Него нет необратимого, — сказал Митька. — То есть, стоп… Если Он всемогущий, то может. А! так тут опять камень, который нельзя поднять?

— Может, но не хочет, — сказал Монах. — Бог может, но не хочет. И человек, если он в благодати, может. Но не должен. Даже если хочет.

— Не должен? Необратимое? А что? Что для него необратимо-то? Если он тоже всемогущ… по благодати. А! Отказ от всемогущества? Отказ от настоящей свободы?

— Отказ от благодати. Грех, — сказал Монах. — Страсть.