Суворовец Соболев, встать в строй! - Феликс Маляренко

— Товарищ суворовец, становитесь в строй, — закончил разбор. Санька поднял голову, увидел насмешливый взгляд веснушчатого лица Серёги Яковлева и подумал, что лучше бы ему объявили наряд…

И потом, когда оркестр играл «Зарю», когда барабаны и трубы слились в едином боевом музыкальном грохоте, звавшем в атаку на неприятеля, и когда от строгого военного марша по спине должны были пробегать мурашки, и каждый должен был чувствовать себя солдатом огромного несокрушимого войска, Санька чувствовал себя самым несчастным человеком на свете. «Зачем он сюда поступил? Сможет ли он дальше всё это вынести? А ведь с каждым годом будет всё труднее и труднее. Вон старшие роты возвращаются с войсковой практики и говорят, что в войсках так не гоняют, как их здесь»…

В классе до первого урока оставалось минут десять. Санька задержался на лестнице, а когда вошёл в класс, то первым услышал голос Серёги:

— Вон явился, жаба! Что не мог брюки погладить?

Санька, не отвечая, сел на своё место. Ему не хотелось ругаться с Серёгой, и он вернулся к окну.

— Хоть бы пуговицы или ботинки бархоткой надраил. Жаба и есть жаба.

Санька смотрел в окно, ему было обидно. Ведь и ботинки он чистил, и пуговицы до сих пор блестят, и это всё прекрасно видит Серёга. Зачем же он…

Но Серёга расходился:

— Хоть бы подворотничок подшил, а то ходишь в подворотничке из тряпки, которой доску вытирают.

— Из тряпки половой, — подтвердил Рустамчик.

— Что из половой – из тряпки, которой машинное масло вытирают, — на этот раз продолжил Саша Дружков, молчавший до сих пор и вообще никогда в споры не вступавший.

И после Саши Дружкова класс завертелся перед Санькиными глазами. Подходили все. Кто-то показал, как он аккуратно пришил подворотничок, кто-то показал, но Санька не видел, как нужно до блеска натирать ботинки и полировать пуговицы, кто-то водил по стрелкам своих брюк… Всё мелькало перед глазами. Каждый что-то говорил, корил, обвинял. Всё это вращалось, как в водовороте, затягивало, тянуло вниз, и Санька уже не знал, как можно вырваться из него, не утонуть, не оглохнуть…

— Не мог ночью встать, — кричал Серёга. – Спать хотел, а честь роты и взвода ему не дорога.

— Ему на неё наплевать. Ему лень брюки выгладить, — где-то сзади раздавался голос Рустамчика.

Санька хотел встать, но не мог подняться. Воронка затягивала. Но вдруг в классе стало тихо. Звонок неожиданно долетел и, казалось, выключил это затягивающее кручение вокруг Саньки.

— Взвод, встать, смирно! – команда дежурного и последовавший за ней доклад преподавателю ещё не могли вернуть Саньку к уроку.

«А зачем гладить брюки, если уже наказан? Теперь можно и в неглаженных ходить. Ходить назло всем: Серёге, Рустамчику, Дружкову, майору Сорокину и даже Тамаре Сергеевне, которая спокойно открывает журнал и не знает и, наверно, не хочет знать, как ему сейчас плохо. На зло всем, никогда не буду гладить брюки. Да и вообще, зачем всё это: училище, погоны, лампасы, форма… И зачем эта форма, если из-за неё столько мук? А, может, уехать, вернуться домой, к маме? И почему сегодня так не везёт, и Витька в наряде? Но зачем тогда поступал? Был бы на моём месте другой мальчишка, который гладился бы, чистился и был бы счастлив»…

Кончился урок. Санька ждал, что всё повторится на другой перемене, но никто не подошёл, ничего не сказал, не задел. Все занимались своими делами и,казалось, забыли о нём. Потом начался второй, за ним третий, четвёртый, пятый, шестой, а Санька всё думал, и не мог понять, почему же всё так произошло?

«А другой на моём месте, ему, может быть, было бы так же трудно. Может, вокруг него был бы такой же водоворот? Может, место несчастливое, которое я занимаю? А если бы он или я погладили бы брюки? Что тогда? А может, погладиться? А зачем? Ведь всё позади? А назло всем!

После занятий он пошёл в бытовку, включил утюг, и когда тот нагрелся, стал вдавливать его в штанину через шипящую тряпку. Но не успел он закончить с первой стрелкой, как зашёл старшина Горунов со спиралью в руке.

— Гладитесь? – спросил он, но Санька промолчал. – Это правильно. Только вид у тебя такой, — перешёл на «ты» старшина, — что всем отомстить хочешь.

— Хочу, — тихо ответил Санька.

— Ну что ж, — старшина принялся разбирать утюг. – И это хорошо. Хоть так докажешь, что не хуже других.

Санька выдернул штепсель из розетки. Гладиться сразу расхотелось.

— А это напрасно, — не поднимая головы, продолжал старшина. – Я бы на твоём месте продолжал. А ты иногда будь злым. Докажи всем, что ты не размазня. Чтобы быть добрым, можно иногда и злым побыть. А то чуть что – скис, чуть что – расплакался. Так ты кем хочешь быть: офицером или… А если поражение или отступление, так что же сразу сдаваться?..

Старшина быстро завинтил утюг, проверил его и ушёл. Санька после его ухода ещё долго сидел на столе, а когда вышел, то встретил Серёгу.

— Что стрелочки навёл? А когда нужно, в жёваных ходишь, — ехидно спросил Серёга.

— Навожу и буду наводить. И сейчас получше, чем у тебя.

— Так уж лучше? – посмотрел Серёга на свои брюки.

— Лучше, — сказал Санька и пошёл дальше.

Серёга ещё раз посмотрел на свои брюки и промолчал. Сейчас ему нечего было сказать.

Летите, голуби, летите…

В этом году впервые за свою двенадцатилетнюю жизнь Санька почувствовал, что двадцать третье февраля по-настоящему мужской военный праздник. Во-первых, отдыхали, как в воскресенье, и команда «Подъём!» прозвучала на час позже – в восемь часов. Во-вторых, обед был праздничным, на второе – жареная картошка, на третье – компот с песочными пирожными, которые по спецзаказу привозили с Уссурийского хлебозавода. Вкуснее этих пирожных Санька никогда ничего не пробовал. В-третьих, между завтраком и обедом в спортзале проходили соревнования по боксу.

Санька сидел на полу у самых канатов и во всю мощь орал, подражая старшеклассникам:

— Бей его, бей гражданского!

И то ли от мощного поддерживающего рёва, то ли оттого, что суворовцы были более накачаны, коренасты, сильны и более тренированы, в конце боя судья поднимал их руки, в толстых перчатках.

Неистовые болельщики бросались обнимать неостывшего потного победителя, и боксёр, только что изо всех сил колотивший противника, буквально расслаблялся от благородных объятий.

Но самыми последними, в нарушение традиций всех соревнований, вышли боксёры – комары. Училище, на удивление всем и, в первую очередь, седьмой роте, представлял Толя Декабрёв. Его угол был красным. В синем сидел худой, то точно такой же огненно-рыжий и чем-то похожий на Толю мальчишка.

Появление на ринге двух рыжих развеселило болельщиков, и со всех сторон посыпались едкие шуточки: