Золотой сокол - Елизавета Дворецкая

Миг — и белая туша исчезла за деревьями. Только ветер шумел в вершинах, словно леший смеялся. На изрытой земле перед полузатоптанным костром осталось три тела — Горденя, потерявший сознание от боли, и еще два парня, потоптанные свиньей, — эти стонали и всхлипывали. Валялся опрокинутый котелок с недоваренной ухой, растерянные ложки, Пестряйкин рожок, недоплетенный лычак...

— Сыночек мой, сыночек! — вне себя от ужаса бормотал Крепень, ползая возле неподвижного Гордени. — Жив ли ты, деточка моя...

Шепотом причитая, благо никто его сейчас не слышал, Крепень дрожащими руками отрывал от рубахи полосы и проворно перевязывал им страшные раны на обеих ногах Гордени. Стянув с себя длинный вышитый пояс и разрезав его пополам, он пытался перетянуть вены под коленями сына, чтобы остановить кровь, путался в темноте и с нетерпением ждал, когда же из города подоспеет помощь. Не может же быть, чтобы его бросили одного в этой жуткой оборотневой ночи с умирающим сыном на руках!

— Батюшка! Жив он или что? — осторожно окликал Слетыш, обнаружившийся на соседней березе.

Крепень не отвечал, зато подал голос еще один парень, по прозвищу Чарочка:

— Что там? Ушло это... чучело?

— Ты где? — Изумленный Слетыш обернулся на голос, шедший с того же сука, на котором сидел он сам, только подальше от ствола. — Это ты или леший какой?

— Я вроде...

— Так ты же дальше меня от леса сидел!

— Ну, сидел...

— Ну, парень, ты даешь! — восхитился Слетыш. Он весь дрожал, вцепившись в ствол, и стучал зубами. — Я успел на березу взобраться, сам не заметил как, а ты еще успел десять сажен пробежать и раньше меня на сучок попасть!

— Слезай, что ли? — уныло отозвался Чарочка. — Ушло оно... Не ночевать же тут до свету...

Из Радегоща, где на крайних улицах уже поднялась суматоха, бежал народ, в темноте на полевой дороге светились многочисленные огни факелов. Под говор и причитания Горденю и двух других пострадавших подняли на руки и понесли прямо на двор к Елаге. Там тоже все поднялись. Зимобор, наспех одевшись, растворял дверь и вставлял лучину в светец. В избушке самой зелейницы было тесновато, и троих пострадавших положили в беседе, Горденю — прямо на разбросанную постель Зимобора. Старенькие, ветхие простыни покрылись кровавыми пятнами: из страшных рваных ран кровь текла и текла, не унимаясь, и Горденя в забытьи глухо стонал, и даже у Зимобора, для которого раны и раненые не были новостью, замирало сердце.

Обе хозяйки суетились: мужчин вытолкали вон, грели воду, тащили травы, заживляющие раны, шарили в сундуках в поисках полотна для перевязки. С полотном было плохо: все запасы во время голода продали, и Дивина послала парней, толпившихся во дворе, поискать по домам кто что даст. Во всем посаде ни один дом не спал, из детинца от воеводы уже прибежали узнать, что произошло.

— Лезет и лезет, подлюга! — в сердцах приговаривали люди. — Знает — пропади наш урожай, третьей зимы не переживем, все на Дедово поле переселимся к весне!

— Молчи, свояк!

— От слова не сделается!

Зимобор, едва успевший кое-как одеться, помогал хозяйкам — приподнимал и ворочал троих раненых, придерживал, помогал накладывать повязки. Все это его тоже учили делать: воин должен сам уметь обрабатывать свои и чужие раны.

— Терпи, терпи, ты мужчина! — бормотал он незнакомому посадскому парню, придерживая его руки, пока Дивина резала рваную рубаху и обмывала рану на плече, оставленную зубами оборотня. — Вот молодец! Кремень, а не человек! Где еще только есть такие!

Но эти «заклинания» помогали мало: парень кусал нижнюю губу, кривился и коротко вскрикивал от боли.

Дивина в подбадривании не нуждалась, и Зимобор старался ее не отвлекать, а только следил за ее руками, чтобы вовремя подать что-нибудь. Она увлеченно работала: промывала, перевязывала, ее руки двигались быстро и ловко, лицо было сосредоточенное, с выражением какой-то тайной ярости. Прядь волос, выбившись из косы, падала ей на лоб; вот она, на миг оторвавшись, сунула прядь куда-то за ухо, и на лбу у нее осталось пятно крови с пальцев, как метка. В ее уверенных, быстрых и точных движениях, в неподвижной твердости ее лица была такая сила, которой мог бы позавидовать не один мужчина.

— Летит ворон через синее море, несет в когтях иглу золотую, нитку серебряную; ты, нитка, оборвись, а ты, кровь, уймись! — бормотала Елага, возившаяся с Горденей. — Летит ворон через синее море...

Над каждой раной она говорила заговор, как положено, по три раза, но пользы было мало. Обернувшись, Зимобор вдруг увидел у нее в руках настоящую иголку с тоненькой высушенной жилкой вместо нитки. Сперва он подумал, что это тоже оберег, вроде как для наглядности, помогающий ворожбе, но Елага, заметив его взгляд, ответила:

— Зашивать буду!

Когда, наконец, с перевязками было покончено, вдруг оказалось, что уже почти рассвело. Народ понемногу разбрелся по домам. Зимобор вышел из избы и присел на крылечке передохнуть. Воздух уже был серым, а не черным, и хотя до солнца оставалось еще время, можно было считать, что пришло утро. Разглядывая избу зелейницы и конек на крыше, вырезанный из цельного елового комля, Зимобор вспомнил Смоленск и вдруг поразился, как далек от него родной город и все его дела. Видели бы его сейчас... Видела бы княжна Избрана своего сводного брата — разлохмаченного, в исподней рубахе, с липкими пальцами, на которых сохнет чужая кровь... Как знать — не уведи его тогда Младина с погребения, не кончился бы кровью его спор с Избраной?

И что там теперь?

Утром Елага снова взяла свою чару с водой из семи источников и пошла кропить поля. У вчерашних костров было полно народу. Везде валялись разбросанные и затоптанные угли, лежал опрокинутый котелок с кусками недоваренной рыбы, которую, однако же, бережно подбирали, обтирали от золы и прятали, чтобы дома обмыть, доварить и съесть. Не такое было время, чтобы разбрасываться едой. На изрытой земле еще виднелись пятна крови, валялся Горденин кол, и везде были ясно видны глубокие отпечатки свиных копыт. Когда-то такие знакомые и обычные, теперь эти отпечатки вызывали ужас — это были следы оборотня.

— Ведьма злая или колдун, когда зверем обернутся, всегда бывают белыми либо серыми! — толковал старик Прокуда с Дельницкой улицы. При этом он был возбужден, как любопытный мальчишка, и его волнение отдавало ликованием — только дети умеют так радоваться всему необычному, еще не отличая хорошее от плохого. — Так и ясно — соседи наши болотные опять постарались! Ну, теперь жизнь пойдет! Налетай, завязывай! — выкрикивал он свое любимое присловье, почти приплясывая на месте.

— Провалиться бы им поглубже!

— Провалились уже! — бормотал Слетыш, с рассветом одним из первых явившийся поглядеть вчерашнее место. — Ниже уж некуда!