Сто тысяч раз прощай - Дэвид Николс
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Классно у тебя получается.
Он пренебрежительно отмахнулся:
– Смотря с кем сравнивать.
– Нет, правда, я серьезно.
Алекс вздернул плечи, потом опустил.
– Мой стандартный образ: веселый чужак, – сказал он. – А вот ты в самом деле сыграл отлично.
– Ну, я-то говно полное.
Он рассмеялся:
– Лучше считай, что ты пока… сырая глина.
– Наверно, меня вообще турнут.
– Ты. Был. Столь. Крут. – С каждым словом он хлопал меня по колену. – И кстати, турнуть тебя нельзя, Совет по делам искусств не позволит. Главное – набраться опыта! Дабы посредством Шекспира влиять на судьбы юношества. Пока приходишь на репетиции, ты в коллективе. Пока у тебя есть интерес.
– Что-что, а интерес у него есть, правда, Чарли? – Это подгребла Хелен. – Еще какой интерес – мы с Фран даже заключили пари. – Большим и указательным пальцем она сжимала монету в один фунт. – Фран сказала, что ты не вернешься, а я сказала, что прибежишь как миленький, мы поспорили на соверен, и я выиграла. – Она взъерошила мне волосы. – Так держать!
– О чем речь? – не понял Алекс.
– Чарли влюбился.
В нашу сторону направлялась Фран.
– Хелен, завязывай! – взмолился я.
– Он влюбился в театр, или я не права, Чарли? Потому он сюда и ходит. Ой, Фран, и ты здесь! А я как раз говорю, что Чарли обожает театр.
– Неужели? – удивилась Фран.
– С недавних пор. – Я пожал плечами. – В основном как зритель.
Хелен усмехнулась:
– Ты не поверишь, как часто в школе Чарли с приятелями, скажем, поджигает чью-нибудь тетрадь с домашкой и кто-нибудь из их компании непременно говорит: слушайте, это же сцена из «Гедды Габлер», один в один.
– Хелен…
– И нам приходится уговаривать: Чарли, хотя бы на минуту забудь о драматургии. Но куда там – Пинтер то, Стоппард это, и Чехов, Чехов, Чехов…
– Кроме шуток? – усомнился Алекс, насмешливо склонив голову набок. – И какая же твоя любимая пьеса?
Прошло немного времени.
– Трудно выделить какую-нибудь одну.
– Может, «Вишневый сад»? – предположила Хелен.
– «Сад» – это круто.
– Ха! «Сад»! – гавкнула Хелен. – Да-да, так они и выражаются, Чарли с дружками: «Сад». Кто, мол, хочет в субботу поехать со мной в Лондон? Я достал билеты на детский утренник, будут давать «Сад»…
– Пора, наверное, перекусить, – сказал я и поспешил унести ноги.
У истоков
Тогда мы впервые тусовались вчетвером – Алекс, Хелен, Фран и я; как ни странно, мне мало что запомнилось, хотя впоследствии мы сдружились. Помню, вместо того чтобы наворачивать запеканку из нута, мы играли в бадминтон без правил: не поделившись на команды, как бог на душу положит, без сетки, подбрасывали воланчик и ударяли по нему ракетками с лопнувшими струнами, а точнее – ободами от найденных на лужайке ракеток. И еще помню, как сам себе удивился, когда пошел играть, вместо того чтобы привычно наблюдать со стороны. Именно с такого удивительного чувства единения и начинается дружба, хотя нельзя сказать, что я держался легко и непринужденно. Уж если я облажался с шекспировскими репликами, нужно было отличиться хотя бы в бадминтоне.
– Расслабься, Чарли, – сказала Фран, когда я, чертыхаясь, рассекал воздух пустым ободом ракетки.
Перед ужином мы вернулись в наш составленный из гнутых кресел кружок, чтобы заняться текстом. У нас всегда говорилось «текст», а не «пьеса».
– Для начала запомните, – сказал Айвор, – хотя текст и озаглавлен «Ромео и Джульетта», на самом деле он – о каждом из нас. Для Ромео, конечно, это рассказ о Ромео; Джульетта считает, что каждое слово написано о ней; но и Парис убежден, что это его история! Всех нас одолевали страсти, со всеми происходили удивительные события, мучила тайная влюбленность, терзала скрытая ненависть. Потому Кормилица считает, что здесь рассказана история о ней, Слуга считает, что о нем, а Бенволио?
Айвор выжидательно посмотрел на меня.
– Что… о Бенволио?
– Да! Именно так! Потому что здесь нет второстепенных персонажей – равно как и в жизни!
Рядом скептически вздохнул Майлз. Подобные коллективистские разговоры социалистического толка грели душу, но никто не сомневался, что на самом-то деле пьеса написана о Ромео. Ну кто готов по доброй воле убить летний вечер на просмотр спектакля «Бенволио и аптекарь»? Я – вряд ли, притом что сам играл Бенволио. Как персонаж он напрочь лишен ярких черт. Ни удачных шуток, ни семьи, никакой любовной линии – впечатление такое, что у собеседников он вызывает скуку, а то и досаду. Все его реплики направлены на чужие действия: сам он, по сути, не приносит никаких вестей, а только уговаривает других прекратить драку или повторяет сведения, уже известные зрителям. Вроде он лучший друг Ромео, но сам Ромео – это ясно как день – предпочитает Меркуцио, а когда в середине пьесы Бенволио резко умолкает, трудно поверить, что кого-нибудь это огорчит. У Самсона хотя бы есть своя фишка: он грызет ноготь. А Бенволио – просто подпевала, конформист, наблюдатель; другие персонажи с ним откровенны, но его собственные откровения никого не интересуют. Вообще говоря, поразительно, что люди, которые меня, по сути, не знали, обеспечили мне такое точное попадание в роль.
В комнатной духоте день тянулся медленно; без четверти три здесь по-прежнему царило все то же оцепенение. В этот час жители Вероны предаются сиесте – мы же упорно сопротивлялись сну, и я, начиная клевать носом, сразу распрямлял спину и всеми силами пытался вспомнить какую-нибудь остроумную, колкую сентенцию, чтобы произвести впечатление на Фран и блеснуть несуществующей глубиной мысли. Ну не получалось у меня, хоть дерись, рассуждать о литературных персонажах как о живых людях и отождествлять с ними нас самих.
– Что касается меня, – гнула свое Люси, – вся моя жизнь – борьба.
Для меня эти слова никак не вязались с тихоней Люси, которая сидела впереди меня на уроках биологии; между тем воздух под стеклянной крышей накалялся, наш разговор уже ходил по кругу, и, возможно, закрой я на мгновенье глаза…
В очередной раз мне удалось стряхнуть сон. Я с самого начала решил, что не буду смотреть на Фран, пока она не надумает высказаться; но больше всех говорили как
