Жизнь Антона Чехова - Дональд Рейфилд

Антон завоевал сердца суворинских детей (на какое-то время – даже Дофина), его слуги Василия Юлова и французской гувернантки Эмили Бижон. Философ Василий Розанов, кстати, тоже получивший известность благодаря Суворину, с удивлением отмечал: «Совершенно исключительна была какая-то нежная любовь Суворина к Чехову <…> Мне кажется, если бы Антон Павлович сказал ему: – „Пришла минута, нуждаюсь в квартире, столе, сапогах, покое и жене“, – то Суворин бы сказал ему: – „Располагайтесь во всем у меня“. Буквально»[110].

Все это не могло не вызвать ревность у журналистов суворинского окружения. Одним из них был Виктор Буренин, закадычный друг и конфидент Суворина. Ему ничего не стоило скабрезной эпиграммой или едкой критикой уничтожить молодого литератора. История их знакомства началась лет двадцать назад. Суворин сидел в парке на скамейке, отчаявшись достать денег на акушерку для беременной жены. Буренин, тогда еще студент, разговорился с ним и в результате отдал ему всю бывшую при нем наличность. С тех пор они были неразлучны. Буренин, как и Григорович, убедил Суворина в том, что у Чехова большое будущее, однако пользуясь правом безнаказанно нападать даже на суворинских любимчиков, вскоре взялся и за него, и злобная клика газетчиков из «Нового времени» рассеяла по всему Петербургу семена неприязни к начинающему московскому писателю.

Тем не менее, весной 1886 года Антон был счастлив. Обеды в ресторанах с Сувориным, выходы в свет – все это опьяняло и лишало сна. Необходимость писать ради денег отступила, и Лейкин уже не мог рассчитывать на еженедельную чеховскую дань. Той весной в «Новом времени» появился лишь один рассказ Чехова – «Тайный советник». Трогательная история о том, как визит знатного родственника вызвал необычайное смятение в тихом сельском поместье, предвосхищает сюжет пьесы «Дядя Ваня». Впрочем, этот чеховский рассказ был лишен какого бы то ни было оттенка сенсационности, которого всегда ожидали читатели «Нового времени». В рассказе проступают воспоминания детства, проведенного в окрестностях Таганрога, и, пожалуй, впервые звучит ностальгия по невозвратным безмятежным дням, которой будет окрашена поздняя чеховская проза.

Между тем Антона зазывали к себе Киселев и все обитатели Бабкина. Там было хорошо, пели щеглы и звенели комары. Коля приехал туда с кистями и красками, в спешке оставив у Анны Гольден зубную щетку и пеньковые брюки. Надеясь, что художник в Коле возобладает над любовником, Антон поначалу оставлял без внимания письма Франца Шехтеля, в которых тот негодовал по поводу Колиных пьяных разгулов. К концу апреля Коля совсем зарвался: он выпросил у управляющего театром «Эрмитаж» Лентовского сотню рублей и засел в Бабкине, время от времени выбираясь в Москву на очередную пьянку. Шехтель метал громы и молнии; пытаясь воззвать к Колиной совести, одно из писем к нему он послал в конверте с надписью «С вложением 3000 рублей»: «Друже! Пальта у меня два, а денег ни хуя – впрочем, будут на днях, пока тебе есть в чем выехать – приехал бы на минуту ко мне»[111].

Жаловался Шехтель Антону и на беспутного Левитана, хотя женщины не отвлекали того от живописи. Шехтель сетовал: «Левитан, конечно, пишет и вздыхает по своей бесштанной красавице, но несчастный он все-таки человек; сколько приходится ему истратить на щелок, ждановскую жидкость Лодиколон и на всякие другие дезинфекцирующие специи и сколько положит труда, чтобы уснастить ими свою любвеобильную половку и сделать ее достойной для восприятия его ахалтекинских ласок».

Левитан появился в Бабкине позже всех – он задержался в Крыму, откуда писал Чехову: «Да скажите, с чего Вы взяли, что я поехал с женщиной? Тараканство здесь есть, но оно и было здесь до меня. Да потом, я вовсе не езжу на благородном животном таракании, оно у меня было рядом (а здесь, увы, нет)»[112].

Десятого мая Антон вернулся из Петербурга в Москву и на следующий день вместе с матерью, сестрой и Мишей отправился в Бабкино. Тут и началось настоящее веселье. Молодежь занималась живописью, удила рыбу, проводила время за играми. Левитан наряжался диким чеченцем, а братья Чеховы устраивали шутейные судебные процессы над Колей по делу о пьяных дебошах. На забаву киселевским детям Антон сочинял рифмованные бессмыслицы под названием «Сапоги всмятку». При этом он находил время для лечения крестьян и писал в «Осколки», «Петербургскую газету» и «Новое время» ставшие классикой юмористические рассказы, такие как «Роман с контрабасом». Тогда же был написан и первый философский рассказ, «Скука жизни», в котором идеалисты и циники ведут спор о том, что надлежит делать русскому человеку, наделенному чувством гражданского долга. У Чехова, в отличие от Достоевского и Толстого, никто не выигрывает спора, неизбежно заходящего в идеологический тупик. В то лето Антон пытался выработать новый тип рассказа, раскрывающего тщетность всяческих речей и умствований. В 1886 году он написал гораздо меньше по сравнению с прошлым годом, однако все это время готовил себя к серьезной работе над прозой, которая была уже на подходе.

Едва только Антону удалось вытащить Колю из постели Анны Гольден и московских пьяных вертепов, как на горизонте появился брат Александр. Двадцать первого мая он надиктовал Антону письмо, к которому его жена добавила отчаянный постскриптум: «Антон Павлович, ради Бога придумайте, что нам делать, Саша ослеп вдруг вчера в 5 часов вечера, он после обеда лег спать, по обыкновению выпив порядочно, потом проснулся в 5 часов, вышел из своей комнаты поиграть с детьми и велел подать себе воды, выпил воду, сел на постель и говорит мне, что ничего не видит, я даже сразу и не поверила».

Коля решил, что Александр всех разыгрывает, однако вскоре в эту историю пришлось поверить: Александру дали отпуск для прохождения лечения в Москве и Петербурге. Третьего июня он появился в Москве в доме у Вани. Оттуда же Павел Егорович писал Антону: «Прошу моих детей беречь глаза больше всего, занимайтесь писанием больше днем, а не ночью, действуйте разумно, – без глаз плохо, милостыню просить и пособия – это большое несчастье. Коля и Миша, берегите глаза, Вам еще нужно долго жить и быть полезными Обществу и себе. Мне неприятно видеть, если вы потеряете хорошее зрение. Саша ничего не видит, подают ему хлеб и ложку и все. Вот последствия своей воли и влечения своего разума на худое, увещаний моих он не послушал».

Александр, его жена Анна, их незаконные дети, а также дети Анны от первого брака, которых она время от времени брала к себе в дом, прожили два месяца с Павлом Егоровичем и Ваней в его казенной квартире. Павел Егорович спокойствия не возмущал. Александр лечился от алкоголизма, и постепенно к нему возвращалось зрение. Десятого июля он писал Антону: «Сообщу кстати курьез, от которого меня тошнит, мутит и в груди шевелится легонькая струнка чего-то совестливого. Вообрази себе, что после ужина я наяриваю свою „мать своих детей“ во весь свой лошадиный penis. Отец в это время читал свой „Правильник“ и вдруг вздумал войти со свечою, узнать, заперты ли окна. Можешь себе представить мое положение! Одна картина стоит кисти десяти Левитанов и проповедей ста тысяч Байдаковых. Но фатер не смутился. Он степенно подошел к окну, запер его, будто ничего не заметил, догадался потушить свечу и вышел впотьмах. Мне показалось даже, что он помолился на икону, но утверждать это не смею»[113].

В середине июля Коля снова пропал – на этот раз он отправился в Таганрог к кузену Георгию и дяде Митрофану. В Бабкино заявился Александр с семьей. Антон пришел в ужас – он мечтал совсем о другой компании. Он безнадежно пытался выманить из Москвы Шехтеля, осыпая его упреками: «Житье в городе летом – это хуже педерастии и безнравственнее мужеложства». Затем, сделав вид, что ему необходимо подменить в больнице доктора Успенского, перебрался в Звенигород. После поездки в Петербург Антон стал тяготиться своими братьями. Между тем ветреная писательская слава пока поднесла ему горькую пилюлю: престижный журнал «Северный вестник» напечатал анонимную рецензию на «Пестрые рассказы», в которой предрекал гибель молодого таланта: «Кончается тем, что он обращается в выжатый лимон, и, подобно выжатому лимону, ему приходится в полном забвении умирать где-то под забором <…> Вообще книга г. Чехова, как ни весело ее читать, представляет собою весьма печальное и трагическое зрелище самоубийства молодого таланта, который изводит себя медленною смертью газетного царства». Полагая, что автором рецензии был Н. Михайловский, Чехов затаил на него обиду на всю жизнь[114].

Чем больше на Антона нападали, тем сильнее он нуждался в сестре Маше. Закончив высшие женские курсы, она обрела профессию по крайней мере на ближайшие два десятилетия, а вместе с нею и уверенность в себе. Маша устроилась преподавать в частную женскую гимназию Ржевской, чьи родственники были владельцами молочной фермы и магазинов, отчего гимназию Чехов в шутку прозвал «молочной», а классных дам – «коровками». Маша переросла уже и роль посредницы, через которую Антон знакомился с интересными и независимыми девушками. Евгения Яковлевна уступила ей место хозяйки дома. В начале августа именно Маша поехала из Бабкина в Москву подыскать для семьи квартиру потише. Как это часто бывало в девятнадцатом веке, сестра для своих братьев была прислужницей, к которой те, впрочем, относились с обожанием. Двоюродный брат Георгий писал Антону: «Я заключил из всех симпатичных рассказов дорогого Михалика [Михаила Павловича], что она есть у вас богиня чего-то доброго, хорошего и милого»[115].