Эти господа - Матвей Ройзман

В окно постучали, за окном вспыхнула каштановая борода Пеккера, он приставил руки воронкой ко рту, приложил их к окошку:

— Вир вили начинаэн!

Рахиль выбежала за дверь:

— Пеккер, зайдите! — пригласила она. — Есть новости!

Важно оглаживая бороду, колонист вошел в комнату, снял котелок и повторил:

— Вир вили начинаэн заседание!

— Заседание! — воскликнул Мирон Миронович. — Мамочка, что ж ты сразу не сказал! — Он оделся, подбежал к стулу, запихнул два яйца в карман и повернулся к Пеккеру. — Пошли, что ль?

Перлин показал Пеккеру телеграмму, колонист читал ее, прижав правый глаз безыменным пальцем, а левым глазом косился на Канфеля. Прочитав, Пеккер взял обеими руками руку Перлина, потряс, поздравил и советовал помолиться богу. Вдруг Рахиль взяла Канфеля под руку, подвела к Пеккеру и с серьезным видом проговорила:

— Поздравьте еще! Это — жених! — Пеккер протянул руку Канфелю, юрисконсульт вытаращил глаза на Рахиль, она захлопала в ладоши и запрыгала. — Он женится на тете Риве! На тете Риве!

Канфель засмеялся, Пеккер отдернул руку, насупил брови и, схватив котелок, бросился вон из домика. За ним побежал Мирон Миронович, увлекая за собой Канфеля, и Перлин, погрозив пальцем дочери, последовал за гостями. Тетя Рива скрестила руки на животе, нахохлилась старенькой-престаренькой курочкой, села на стул и запричитала:

— Я ходила за ней, я баловала ее, я выплакала все глаза…

— Тетечка, простите вашу Рахилечку!

— Он же наш спасатель…

— Телеграмма шла от Калинина!

— Он же настоящий красавец…

— Он хочет хапнуть нашу пшеницу!

— Он же ученый человек…

— Кадохэс он получит в «Фрайфельде»!

3. ПУТИ РАЗОШЛИСЬ

День был, как парное молоко, сладок и тепел. По дороге стадом шагали вперевалку гуси, с поля, задами, возвращался меламед, волы его тащили буккер. Меламед старался не попадаться на глаза, потому что все подняли черный пар, а он отказался от супряжки, призвал на помощь бога, а бог оказался плохим помощником в полевой работе. На собрание колонисты шли со всех концов, старики опирались на палки и на плечи внуков, женщины вели за руки детей, несли грудных на руках, молодежь норовила по пути повозиться, поиграть в салки и спеть песню. Колонисты собирались перед школой, садились на камни, расспрашивали Мирона Мироновича о Москве, о ценах на орудия и семена, другие смотрели на него, как дети на ручного медведя, ожидая забавных штук. Мирон Миронович отшучивался, отмалчивался, отмахивался, потом стал смущаться и искать глазами Канфеля. Но юрисконсульт был окружен колонистами, удивлялся, с какой толковостью они задают вопросы о предложении Москоопхлеба, рассуждают и спорят, пересыпая речь меткими словечками. Беспокоится только один Пеккер, бегает от одного колониста к другому, убеждает, хватая за лацканы, и дергает свой котелок, словно не в голове, а в котелке его мысли. Колонисты не слушают Пеккера, женщины смеются, молодежь — безусые остряки и красноплаточные озорницы — тыкают в него пальцами, подливают масла в огонь, и Пеккер, отплевываясь, тащит за рукав Мирона Мироновича:

— Ир фэрштэйт! — кричит он. — Фэрфалн ди ганцэ постройкэ!

— Я по-вашему ни бельмеса не понимаю! — отвечает Мирон Миронович, и кругом — взрыв хохота. — Куда Марк Исакыч запропастился?

Канфель хочет подойти к нему, пробирается сквозь ряды колонистов, — попадает в гущу галдящей молодежи и сталкивается лицом к лицу с Рахилью. Она серьезна, глаза — в упор, как два наставленных дула, и Канфель, неловко наклоняясь к ней, спрашивает вполголоса:

— Что же? Я писал заявление. Это не собрание, а балаган!

Рахиль вздрагивает, одергивает платок, повертывается спиной к Канфелю и встает на высокий камень, заменяющий трибуну.

— Товарищи! — восклицает она. — «Фрайфельд» имеет заявку! Я читаю!

Голоса сливаются в общем крике, на девушку машут картузами и платками, как на огонь, который нужно потушить. Рахиль об’ясняет, что она обязана прочесть, проголосовать предложения, кто-то просит слова, на него шикают, и девушка читает заявление.

— Кто хочет говорить?

Колонисты безмолвны. Рахиль голосует, за предложение Москоопхлеба поднимает руку Пеккер, его две дочери, меламед и еще двое. Мирон Миронович срывается с места, подбегает к Рахили:

— Как так? — кричит он истошным голосом. — По советскому закону первое слово полагается заявителю! Я — член правления, требую слова!

Колонисты безмолвны. Мирон Миронович стоит с поднятыми руками, ему неловко, он опускает руки, топчется на месте, расстегивает ворот рубашки и одергивает кисточки пояса. Только что вертелись на языке слова, кажется, всех убедил бы Мирон Миронович, что Москоопхлеб — солидное учреждение и его предложение самое выгодное. А теперь не припомнит он ни единого слова, ни единой мыслишки не лезет в голову, и хочется ему ото всей души матюгнуться и плюнуть.

— Товарищи евреи! Без ножа зарезали! — наконец, говорит он и выталкивает своего улыбчивого зайчика на скулы. — Кабы вы об’яснили, не хотим, мол, продавать Москоопхлебу, у нас-де давно все запродано и денежки сполна получены. Конечно, тогда о чем говорить! А то известно, запродать-то вы запродали, а денежки-то вам кажут, да не дают! С нами же дело другое. Вот, ей-богу, червей привез, потому, думаю, что зря распространяться, надо прямо: деньги на кон, отец дьякон! — Мирон Миронович вынимает из бумажника пачку червонцев, хлопает ими по ладони, как фокусник, раз, два, три, — и червонцы опять в бумажнике. — Может, не подходят вам условия, можно накинуть! Может, срок желателен покороче, и срок можно укоротить! Вы сами люди торговые, хоть и бывшие, должны смыслить: круто приходится нашему брату-кооператору с хлебозаготовкой! Должны итти навстречу, а за нами дело не станет! К тому еще привез я вам юрисконсульта, вашего же еврея! Он человек честный, не обманет, не подведет и договорчик состряпает, комар носу не подточит! Правильно говорю, Марксакыч?

Канфелю не нравится шитая белыми нитками речь Мирона Мироновича, но еще больше он недоволен поведением колонистов, из-за которых может лишиться своих куртажных. Когда он идет к камню, ораторская лихорадка передергивает его с головы до ног, ему неприятно, но он радуется, по опыту зная, что это хорошее предзнаменование. Рахиль пожимает плечами, сходит с камня, за ней слезает Мирон Миронович и подсаживает Канфеля, поддерживая его под локоть.

— Я не старуха-графиня, а вы не камердинер! — тихо говорит ему Канфель, освобождая свой локоть.

Стоя на камне, он иронически сравнивает себя с Цицероном, перед которым находится сотни полторы катилин, закладывает руку за борт пиджака и вдруг выкрикивает:

— Мы не враги! — и делает паузу, оглядывая стоящих вблизи. — Мы не враги, чтоб маскировать свои мнения в молчание! Что случилось? Я опрашиваю это открыто в присутствии обеих договаривающихся сторон, — то-есть члена правления Москоопхлеба, с одной стороны, и жителей «Фрайфельда», с другой. И так же открыто отвечаю: вы, все жители, напоминаете мне молодую вдову раввина, которая и замуж хочет, и закон не велит! Вы все, кроме Пеккера и еще некоторых, прекрасно понимающих выгоду предложения Москоопхлеба! Я повторяю: прекрасно понимающих выгоду, потому что они умеют обращаться с коммерческой арифметикой, как кормилица с младенцем! — Он повысил голос и затоптался на камне. — Но я забегаю вперед. Может быть, найдутся такие головы, которые докажут, что предложение Москоопхлеба невыгодно! Тогда бросьте вашу итальянскую забастовку, выходите и говорите! Audiatur et altera pars! — И он перевел, заметив изумленные взоры колонистов — Надо выслушать и другую сторону! Или надо просто сказать: уезжайте! Мы еще не умеем свободно мыслить и говорить, на нас еще надет проклятый местечковый намордник!

Крик и шум сплющивают слова Канфеля, меламед надувает щеки, словно собираясь тушить высокостоящую свечу. Петер вертится, подпрыгивает, хватается одной рукой за колониста, другой бьет себя в грудь и умоляет не мешать Канфелю:

— Хавэйрим, лоз эр рэдэн абисл!

Сгорбившись, Мирон Миронович ныряет в ряды кричащих, дергает за рукава, крутит пуговицы, азартно жестикулирует, прихлопывает рукой по своему картузу и орет в лицо колонистам:

— Товарищи, явите божескую милость! Уважьте своего!

Рахиль на одну минуту видит туловище Пеккера в лапсердаке, кушаке и на этом туловище голову Мирона Мироновича в надвинутом на затылок котелке. Она закрывает глаза, нажимает пальцами на глазное яблоко, прогоняя противный образ; но теперь в глазах стоит туловище Мирона Мироновича в русской рубашке, красном пояске с кисточками, и на туловище — голова Пеккера в нахлобученном по уши картузе.

— Хватит! — кричит Рахиль и смеется.