На острие ножа - Блэкмен Мэлори

— Уходим, — сказал он, уже сняв с плеча гитарный ремень.

Я на него не смотрела. Я видела, как через зал к нам идет Элис, но даже ей было трудно пробиться сквозь толпу.

— Вот видишь! Тебе здесь не рады! — заорала мне Эми. — Вали домой, сука трефовая!

По щеке у меня текла кровь. Я вытерла ее пальцами, а потом, немного подумав, медленно размазала по щекам. Я сама не знала зачем. Но мне показалось, так надо. Подняла руку, показала толпе окровавленные пальцы. Толпа жаждала моей крови — вот она. Гвалт в передних рядах мгновенно смолк — а я смотрела на них, старалась перехватить как можно больше взглядов, задержаться на каждом по очереди. И шагнула к микрофону.

— Ладно, вы победили. Я уйду со сцены, — объявила я. — Но только после этого. — Я повернулась к Джексону и сказала: — Хочу спеть «Дурную башку».

Джексон подошел ко мне, бдительно косясь на наших так называемых слушателей.

— Ты с ума сошла? Нельзя это петь. Они же решат, что ты поешь про них. — Эти слова предназначались только для моих ушей.

— В «Росинке» мы отлично завели публику этой песней, помнишь? А что сгодилось там, сойдет и здесь.

— Это так не работает! — запротестовал Джексон.

— «Дурная башка» — или я ухожу, — отрезала я.

Джексон смерил меня долгим суровым взглядом:

— Надеюсь, ты знаешь, что делаешь.

Он покачал головой, а потом отошел к Носорогу и Сонни сообщить, каким будет наш первый номер.

Миг спустя они заиграли. Я встала перед микрофоном, упершись ногами в пол, и дождалась нужного такта. Теперь я его не пропущу.

У тебя на плечах по бревнищу, Всех вокруг ты послал далеко, Говорят про тебя: «Ох, нарвется», И поверить в это легко С твоей дурной башкой. Одному ты такой: «А нафиг?», А другому: «Фиг ли, чувак?» Мне вообще твоих слов не надо, Можешь просто врезать за так С твоей дурной башкой. С твоей тупой Шальной больной Бесстрашной Безбашенной Пошли-все-прочь, А-сам-я-в-ночь Дурной башкой. Ты мне такой: «Эй, дурик, Жил бы, как я живу!» Последовать стоит, что ли, Совету твоему? И стать дурной башкой. Только сердце твое — булыжник, А душа твоя — плоский блин, Ты, конечно, чувак, всех круче, Но при этом всегда один С твоей дурной башкой. С твоей тупой Шальной больной Бесстрашной Безбашенной Пошли-все-прочь, А-сам-я-в-ночь А мне плевать На всех насрать Я — на коне, Но гнусно мне Дурной башкой. И сбежать тебе некуда, парень, Все пути закрыты давно, Фиг хоть кто до тебя достучится, Потому как тебе все равно С твоей дурной башкой. Вот так оно с дурной башкой, Больной башкой, с твоей дурной башкой.

Гвалт начался уже на уровне второго куплета, так что к концу песни я уже не слышала музыки из-за воплей и свиста. Вообще-то эту песню не я написала. Я внутренне улыбнулась — но юмора в этой улыбке было мало. Да, я нарочно хотела спровоцировать публику и получила в точности то, к чему стремилась. Зал, полный ненависти, которая накатывала на меня, накрывала с головой. А я смотрела в него исподлобья, возвращая все в десятикратном размере.

И тут я подумала про Роуз. Вот она улыбается во сне — и эта картинка предстала передо мной незваной, нежеланной. И все остальные мои чувства начали отступать. Что-то ударило меня в плечо. Замелькали новые снаряды. Я еще стояла на ногах, но едва-едва. И крики стали громче. Эми говорила правду, мне здесь не рады. Мне вообще-то нигде не рады, никто не рад, кроме Роуз. Одной только Роуз. Я все-таки не настолько дура, чтобы поверить, будто Мэгги хочет видеть меня рядом. Ее интересует только внучка. Моя дочка Роуз. Вот то единственное, то единственное на свете, что сейчас имеет значение. Единственное, что дает смысл. В этот миг я продала бы душу, лишь бы очутиться у Мэгги, в моей спальне, и прижать Роуз к себе. Роуз была моим настоящим и будущим. А ее отец — моим прошлым. Смогу ли я удержаться за эту мысль? Или Каллум вечно будет стоять между мной и дочерью? У меня есть выбор. Похоронить себя в прошлом — с ним. Или уцепиться за Роуз и отпустить все остальное. Но это так трудно! И я не знала, что делать. Я так запуталась — и, ох, так устала…

— У меня для вас есть еще одна песня, — сказала я в микрофон, правда, сомневаюсь, что меня кто-то слышал. — «Дитя радуги», в честь моей дочери Роуз.

И я не стала ждать, когда остальные заиграют у меня за спиной. Закрыла глаза и запела. Где-то к середине песни вступили со своими инструментами Джексон и остальные, но я их даже не слышала. Я была больше не в клубе «Расселс». Я была с моей крошкой, я прижимала ее к себе и кружилась, кружилась — или это мы с ней стояли на месте, а остальной мир вертелся вокруг нас?

Песня закончилась — а я по-прежнему была с дочкой и прижимала ее к себе так сильно, что ей было трудно дышать. Я прижимала ее к себе так сильно, потому что боялась, во что превращусь без нее. Без нее у меня не было никакой жизни. А вокруг меня настала страшная тишина. Потусторонняя. Но сердце у меня билось ровно, и голова прошла. Где-то вдали кто-то засвистел. Эми, наверное. А может, и нет. Свистели недолго. А потом послышались хлопки — тоже приглушенные и далекие. Элис стояла на сцене и хлопала. Джексон подошел ко мне и гладил меня по спине. Он что-то говорил, но я не разбирала слов. Рот открывался и закрывался, губы двигались, но ничего не было слышно. Ну хоть вид у него был довольный, и то хорошо.

Потом я оставила попытки понять, что он мне втолковывает.

Сеффи, отойди на шаг.

Я очутилась вне себя, за пределами тела, и смотрела на все со стороны. Как будто это не имело ко мне отношения. Я хотела одного — попасть домой. Мне было отчаянно нужно увидеть, обнять, приласкать, поцеловать свою дочь, уловить ее запах. Мне было отчаянно нужно обхватить ее руками и не отпускать. Я посмотрела сверху вниз на Эми, которая оскалилась на меня. А почти все остальные в толпе хлопали. Почему они до сих пор хлопают? Я повернулась к Джексону — и ноги у меня подкосились и свет померк.

Глава 42 ∘ Мэгги

В дверь позвонили. Я знала, кто это, но все равно у меня возникло ощущение, будто изнутри меня терзает когтями орел. Держа на руках спящую Калли, я пошла открыть.

— Здравствуйте, миссис Хэдли.

— Здравствуйте, Мэгги. Здравствуй, Калли, ласточка. — Миссис Хэдли погладила Калли по щеке, потом поцеловала.

Все это время я не сводила с нее глаз. Как все-таки давно это было. Одно дело было слышать голос по телефону, и совсем другое — увидеть маму Сеффи во плоти. Миссис Хэдли, как всегда, была одета безупречно, но даже ее искусный макияж не мог скрыть того, что передо мной женщина несчастная. Причем несчастная уже давно. Морщины у губ стали глубже, сеточки вокруг глаз — заметнее. Волосы, как всегда, были заплетены в идеальные косички, но серебряные нити в них от этого только сильнее бросались в глаза. На ней были бордовый брючный костюм, туфли-лодочки в тон и золотой шарфик на шее.