Немецкие бомбардировщики в небе Европы. Дневник офицера люфтваффе. 1940-1941 - Готфрид Леске

А Хессе ответил, что нет никакой разницы, чьи это детекторы и локаторы, английские или американские. Факт остается фактом, что англичан очень трудно застать врасплох. Когда он это говорил, Рихтер опять начал орать. Что Хессе имеет в виду, хотел бы он знать, почему в Англии невозможно высадиться? Хессе, конечно, не говорил ничего подобного, и мы с Бибером это подтвердили. Кажется, Рихтер взял себе за правило перекручивать, как он хочет, любое твое слово.

Потом мы сидели с Рихтером вдвоем, пили пиво, и я пытался его успокоить. Когда с ним разговариваешь один на один, он не такой невозможный. Но идеи у него все равно странные. Например, он мне сказал, что убежден, будто некоторые немецкие части уже высадились в Англии. И по всему видно, что он убежден в этом намертво. Я, конечно, в высадку не верю. Если бы что-то подобное произошло, штаб наверняка объявил бы. Когда-то раньше я говорил ему про штаб и его сообщения, но на этот раз решил промолчать. Потому что, если бы я сказал ему что-нибудь в этом роде, он наверняка бы опять разволновался и захотел бы знать, не возражаю ли я против права штаба что-то объявлять, а что-то держать в секрете. Если ты с ним не соглашаешься, он всегда понимает это однозначно: ты против правительства.

Почему-то он думает, что за последние несколько недель немецкие войска высадились в определенных точках английского побережья. Естественно, говорит он, что англичане не пытаются выбить их оттуда из-за угрозы революции, которая обещает разразиться и вышвырнуть Черчилля вверх тормашками. А наше Высшее командование не объявляет о высадке по той причине, что элемент неожиданности может сыграть решающую роль. То есть когда англичане обнаружат, что со всех сторон окружены нашими войсками, они будут совершенно деморализованы и не смогут оказать ни малейшего сопротивления.

Я этому не верю, хотя Рихтер ведет себя как обычно, будто ему известна совершенно секретная информация; он только улыбается саркастически, если ты ему не веришь. Но сейчас, когда я перечитал его слова, мне представляется, что во всем этом есть какой-то смысл и, возможно, кое-что из этого правда. Ладно, посмотрим. Я настоящий солдат и буду ждать до тех пор, пока штаб не позволит мне знать то, что мне можно знать.

Собственно говоря, Хессе тоже любит делать вид, будто знает что-то такое, чего не знают другие. Но когда его напрямую спрашиваешь, он говорит, нет, он ничего не знает, он знает только, что дважды два четыре, а кроме того, знает то, что он может посчитать на собственных пальцах. Хессе мне никогда особенно не нравился, а больше всего раздражала его манера разговаривать. Например, несколько дней назад он мне рассказывал о госпитале для больных пилотов «Штук». Он сказал, что возле Вены, или в самой Вене, целую больницу переоборудовали под госпиталь для ребят, которые летали на «Штуках» и поэтому сошли с ума. Всем, естественно, известно, что летать может далеко не каждый. У некоторых людей просто не выдерживают нервы. Но есть все-таки разница между нервным срывом и сумасшествием. Если верить Хессе, огромное число парней со «Штук» сошли с ума. Он говорит, что болезнь непродолжительная, но настаивает, что насчет госпиталя — все правда. Говорит, что два его лучших друга летали на «Штуках» и сейчас они в Вене. А когда родители одного из них приехали его навестить, их даже не пустили.

Может быть, мне и не нужно записывать подобные вещи. Но он сказал, что любой желающий может все об этом разузнать, потому что народ в Берлине открыто об этом говорит. Странно. Я часто видел пикирующие «Штуки», и мне всегда казалось, что самолет не может долго выдерживать такие перегрузки. Но мне никогда не приходило в голову, что их могут не выдержать люди. Когда я сказал об этом Хессе, он рассмеялся. По его мнению, нет большой разницы между тем, что могут выдержать люди и могут выдержать машины. И добавил, что я еще слишком молод, чтобы разбираться в подобных вещах. Я, конечно, младше его, но прекрасно помню, сколько людей мы потеряли между 1935-м и 1937 годами. Это было, когда Геринг буквально за волосы тащил нашу авиацию к совершенству. Катастрофы тогда случались каждый день. Я все это прекрасно помню. Но полагаю, о некоторых вещах нельзя говорить, даже думать о них нельзя. Только сейчас стало всем понятно, какая была необходимость создать нынешнее люфтваффе. Если бы это не было сделано, мы были бы сейчас совершенно безоружны перед любым врагом, который решил бы на нас напасть. Это единственное, что идет в зачет. Я имею в виду, что у Германии есть оружие. И не важно, что некоторые наши товарищи разбились, создавая люфтваффе.

Я постоянно думаю о том госпитале в Вене. По мне, лучше умереть, чем сойти с ума. Кто-то мне сказал, не помню, кто именно, что почти все сумасшедшие не понимают, что у них не в порядке с головой. Как бы то ни было, это ужасно — все время сидеть взаперти. Вероятно, Хессе сильно преувеличивает, а может, преувеличивают те люди, которые ему об этом рассказали. Может быть, кто-то из них сошел с ума на время, но это не значит, что все сходят с ума. Я знаю, что все мы должны быть готовы к кратковременной потере сознания. Со мной пока этого не случалось и, вероятно, никогда не случится. Но в любом случае в этом нет ничего такого. Ты просто не сознаешь себя несколько коротких секунд. И все же мысль об этом мне крайне неприятна.

Нет, я, конечно, ничего не боюсь. Просто в этом есть что-то странное и жутковатое. Когда теряешь сознание, не знаешь, что с тобой происходит. Я понимаю, ничего произойти не может, потому что приходишь в себя еще до того, как экипаж заметит, что ты не владеешь собой. Но в этом все же есть что-то смутное и неопределенное. А я не люблю неопределенность.

Страх здесь ни при чем. Я вообще-то даже точно не знаю, что такое страх. Может быть, я и боялся чего-то, когда был ребенком, например учителя, не сделав домашнего задания. Но взрослый мужчина никогда ничего не боится. Я перечитал книжку Удета еще раз. Он признается, что всерьез испугался, когда впервые увидел вражеский самолет. Так и говорит, что действительно испугался. Но, судя по его описанию, это был не тот страх, который парализует мышление. Я хочу сказать, у него это было скорее потрясение, чем настоящий страх. Он сам говорит, что любое объяснение этого состояния ни в какой мере не может воссоздать то впечатление. Значит, его нервы оставались в порядке.

Но я полагаю, что Удет совершенно не прав, утверждая, будто граница между мужчиной и трусом очень узкая и размытая. Я вспоминаю пленного французского летчика, который ответил нам насчет тех, которые не взлетели, что они не хотели умирать, — так вот они просто трусы. Нет никакой узкой границы, а есть слова, называющие вещи своими именами. Или ты трус, или ты мужчина, а если ты трус, то мужчиной никогда не станешь.