Немецкие бомбардировщики в небе Европы. Дневник офицера люфтваффе. 1940-1941 - Готфрид Леске

Я был не прав с Хессе; честно говоря, я бы хотел извиниться, но не знаю, как к этому подступиться. Какое-то паршивое все это дело. Началось все с того, что как-то раз вечером я шел по нашей деревне и наскочил на Хессе, который обнимался с какой-то девчонкой из женского батальона. Я не виноват, что их увидел. Они стояли прямо посреди улицы, так что их не мог пропустить ни один прохожий. Потом, в столовой, я высказал ему все, что о нем думаю. Конечно, я страшно разозлился на него за Лизелотту. Он же, в конце концов, собирается на ней жениться. Я все забываю, что это не мое дело. Все, что касается Лизелотты, теперь уже не мое дело. И все-таки постоянно думаю, что не воспользуйся он той ситуацией — я имею в виду, когда меня не было на базе, — у них с Лизелоттой никогда бы так далеко не зашло.

Он спокойно и холодно меня выслушал и поинтересовался, не сошел ли я с ума, а если нет, то мне следовало бы знать, что меня касается, а что нет. Я просто взбеленился от его спокойствия; я бы его ударил, если бы не вмешался Бибер. Бибер оттащил меня в сторону и чуть не насильно влил в меня рюмку коньяку, а потом мы с ним вышли и немного прошлись. Это тогда он рассказал мне всю эту историю про девочек из HvD. Почему этих девочек здесь разместили. Я все-таки не думаю, что их работа с телефоном и телеграфом просто предлог. Они нормально справляются со своей работой, у штаба к ним нет никаких претензий, иначе их давно бы отсюда убрали. Но мне в страшном сне не могло присниться, что есть еще одна причина их пребывания здесь. Я должен признать, что это так. Товарищи, наверное, считают меня полным идиотом с моей невинностью. Просто я приехал из маленького городка, и у меня никогда не было особого опыта в этих делах. А кроме того, Бибер сказал мне, что они не настоящие профессионалки в этом смысле. Они действительно все из хороших семей и так далее. Так что Лизелотта меня не обманывала, возможно, я действительно ей нравился. Но теперь это не имеет значения. Теперь я знаю главное. Бибер говорит, что я могу взять любую из них когда угодно. Но мне что-то не хочется. По крайней мере, не сейчас.

10–20 октября 1940 г

Я думал, все будет иначе

Я снова увидел Эльзу. Она пришла сразу после ужина. Мать ей позвонила. Она как-то совершенно неожиданно появилась в гостиной — вошла через веранду. Было много народу, и я даже не поцеловал ее как следует. Просто пожали друг другу руки. Выглядит она неважно. Ужасно бледная, чуть не просвечивает насквозь. Она всегда была довольно худенькая, а тут еще потеряла много веса из-за болезни. Говорит, что постоянно чувствует усталость.

Потом мы вышли прогуляться, но получилось ненадолго, потому что она быстро устала и к тому же дрожала от холода, хотя ночь была довольно теплая. Мы зашли к ней домой. Ее мать говорит, что ей надо бы лежать, а то она до сих пор не выздоровела как следует. Но Эльза уже хочет работать. За ней осталась ее работа в юридической конторе. Не знаю, зачем ей это нужно, — у ее семейства денег достаточно. Но Эльза говорит, что это не главное. Люди начнут говорить разное. Они думают, раз уж началась война, то каждый должен выполнять какую-то работу. Они, я полагаю, правы, в этом я с ней согласен.

Мне почему-то все время кажется, что все в моем отпуске идет не так, как я думал. Я не знаю точно, как должно было бы быть, но не так. Мы стали совсем другими. Эльза, конечно, рада моему приезду, но ее совершенно не интересует то, что интересует меня. Она ни о чем меня не спрашивает. Я думал, мы будем сидеть с ней до глубокой ночи и я буду ей рассказывать обо всем, что со мной приключилось. Я ей рассказывал, и она слушала очень внимательно, но так ни о чем и не спросила. Наверное, она очень устала.

Сегодня второй день. Точнее сказать, я дома уже полтора дня. Пару раз поймал себя на том, что высчитываю, сколько мне еще оставаться дома. И ничего не могу с этим поделать. Я должен сказать, что немного разочарован, хотя и искренне рад снова увидеть отца и мать. Я думал, все будет несколько иначе. Тогда, вначале, все складывалось прекрасно. Командир послал за мной и просто объявил мне отпуск. Я получил продовольственные карточки, собрался, грузовик довез меня до станции, и вот я в поезде. Это такие специальные отпускные поезда — для едущих домой солдат. Все организовано прекрасно — отличная еда и прочее, и к тому же совсем не скучно. Сыграли с ребятами в картишки, поболтали и так далее. Отец с матерью успели получить телеграмму и ждали меня на станции. Когда приехали домой, мать первым делом заставила меня принять ванну. Я, конечно, долго смеялся. Понятия у матери, что и говорить, устаревшие, но ничего не поделаешь. Она прекрасно помнит, как в последнюю войну отец явился в отпуск весь завшивевший. Она не знает и знать не хочет, что времена изменились и мы теперь не ползаем в окопах. Мы такие же чистые, как народ в нашем городе, а может, даже чище. Но матери говорить бесполезно. Она точно знает, что если мальчик пришел домой с фронта, то он ужасно грязный. Так что я искупался.

Мне. очень приятно опять видеть мать. Я могу часами наблюдать, как она сидит в своем большом красном кожаном кресле, посматривает в окно, а руки у нее всегда чем-нибудь заняты. Много мы не говорим; впрочем, так было всегда. Приятно просто смотреть на нее. Хотя, конечно, я не такой человек, чтобы целыми днями сидеть и смотреть на свою маму. Просто делать больше совершенно нечего. Отец стал спокойнее, чем раньше, хотя, может быть, мне это только кажется. Дитер очень сильно вытянулся и возмужал. Когда мне было тринадцать, я был далеко не такой высокий и сильный. Дитер единственный человек во всей семье, кого в самом деле интересует моя работа. Как только он приходит домой из школы, сразу набрасывается на меня с массой вопросов, которые пришли ему в голову во время уроков. Будь он повзрослее, я бы рассказывал ему и день и ночь.

«Дорогой Роберт![37]

Спасибо за твое письмо. Мне очень жаль, что ты не смог навестить нас в эти выходные, я понимаю, как тебе трудно получить сейчас отпуск. Сейчас, конечно, обязанности на первом месте. Это великолепная идея приехать в Берлин, и, будь дело только за мной, я сел бы в первый же поезд. Но я, к сожалению, не могу. Ты же знаешь мать. Она никогда бы мне этого не простила, да я и сам не хочу ее расстраивать. Кто знает, может быть, мы видимся с ней в последний раз. Это звучит как-то трагично, но других слов у меня нет. У меня нет тягостных предчувствий, какие всегда есть у летчиков из книжек. Просто случиться может всякое, ты это знаешь.

В городе все по-старому, ничего не изменилось. Какой он был, когда мы с тобой ходили в школу, такой и остался. Ничего здесь никогда не изменится. Может быть, я сам себе напридумывал, что все здесь должно измениться, пока меня здесь не было, но, мне кажется, эта неизменность меня несколько раздражает. Людям здесь все безразлично. Можно подумать, нет вообще никакой войны. Кроме моего братишки, всем совершенно безразлично, что я делал и что видел на фронте. Я от них просто схожу с ума. Эти болваны всерьез заняты тысячей разных делишек, которые на самом деле не стоят выеденного яйца. Планируют визит к тете Берте на Рождество, обсуждают кино или спектакль, который видели вчера… Такие люди просто недостойны нашего фюрера. Мы тут всего лишь за год одержали столько побед и завоевали столько территории, сколько не завоевала ни одна армия в мире за всю историю, а этим людям хоть бы что. Чуть ли не каждый день мы одерживаем новую победу, но, если ты скажешь ему об этом, он начнет кивать и скажет: „Ах да, еще одна победа“. Как будто ничего такого. Может быть, я сам изменился. Может, мы все там немного меняемся. Но иногда мне кажется, что на самом деле я никогда к этим людям не принадлежал. Может быть, в каком-то глубоком смысле я всегда был на фронте и всегда воевал. Ты понимаешь, что я имею в виду. А теперь слушай внимательно. Перед отъездом я вышлю тебе небольшую посылку. В ней…»[38]