Звук и ярость - Уильям Фолкнер

– Тут ты права, другого выхода у тебя нет, – говорю я. – Конечно, сделаю. Я же сказал, что сделаю, верно? Только уж тебе придется делать все, как я говорю.

– Да, – говорит она. – Хорошо.

Ну, я сказал, где ей стоять, и пошел в прокатную конюшню. Я прибавил шагу и пришел туда, как раз когда они начали распрягать лошадей из кареты. Я спросил, расплатились ли за нее, а он сказал: нет, и я сказал, что миссис Компсон кое-что забыла и ей опять требуется карета, ну и ее мне дали. Правил Минк. Я купил ему сигару, и пока не начало темнеть, мы ездили и ездили по задворкам, чтобы его не увидели. Потом Минк сказал, что ему пора возвращаться, и я сказал, что куплю ему еще сигару, и мы въехали в проулок, и я через двор пошел к дому. Я постоял в передней, пока не услышал, что мать и дядя Мори наверху, а тогда пошел на кухню. Она и Бен были там с Дилси. Я сказал, что мать ее требует, и унес ее. Я отыскал дождевик дяди Мори, завернул ее, взял на руки, пошел в проулок и сел в карету. И велел Минку ехать к вокзалу. Он боялся ехать мимо конюшен, и нам пришлось ехать кружным путем, и я увидел, что она стоит на углу под фонарем, и велел Минку ехать возле самого тротуара, а потом, когда я скажу «погоняй», хлестнуть лошадей как следует. Тут я снял с нее дождевик и поднес ее к окошку, и Кэдди ее увидела, и так и кинулась к ней.

– Погоняй, Минк! – говорю я, и Минк хлестнул их, и мы пронеслись мимо нее, как пожарные. – А теперь садись на поезд, как обещала, – говорю я. Я видел в заднее окошко, что она бежит за нами. – Погоняй, – говорю я. – Поехали домой. – Когда мы поворачивали за угол, она все еще бежала.

Ну, я ночью пересчитал деньги еще раз и спрятал их, и мне полегчало. Я говорю, наверное, это тебя научит, ты теперь будешь знать, как лишать меня места, это тебе с рук не сойдет, и не надейся. Мне и в голову не приходило, что она не сдержит обещания и не уедет с вечерним поездом. Но тогда я еще мало чего о них знал, и у меня хватало глупости верить тому, что они говорят: на следующее утро, провалиться мне, если она не заявилась прямо в магазин, правда, у нее хватило ума опустить вуаль и ни с кем не заговаривать. Было это в субботу утром, раз я был в магазине, а она быстрым шагом в заднюю дверь и прямо к конторке.

– Лжец, – говорит она. – Лжец.

– Ты что, взбесилась? – говорю я. – Чего это ты вздумала? Тебя тут не хватало! – Она было открыла рот, но я ей его заткнул. Я говорю: – Из-за тебя я уже лишился одного места, ты что, хочешь, чтобы я и это потерял? Если тебе надо со мной поговорить, я встречусь с тобой где-нибудь, когда стемнеет. И о чем тебе со мной говорить? – говорю я. – Разве я не все сделал, что сказал? Я сказал: увидеть ее на минутку, так? Ну и разве ты ее не увидела? – Она стояла, смотрела на меня и дрожала, как в ознобе, а руки у нее стиснуты и подергиваются. – Я сделал то, что сказал, – говорю я. – А ты соврала. Ты же обещала, что уедешь с вечерним поездом. Разве не так? Разве не обещала? А если ты думаешь, что можешь получить назад деньги, то попробуй, – говорю я. – Да будь это тысяча долларов, все равно ты бы осталась у меня в долгу, ведь на какой риск я пошел. А если я увижу или услышу, что ты еще в городе после того, как уйдет поезд номер семнадцать, – говорю я, – я скажу матери и дяде Мори. А уж тогда жди, когда ты ее опять увидишь. – Она стояла, глядела на меня и выламывала пальцы.

– Будь ты проклят, – говорит она. – Будь ты проклят.

– Ну конечно, – говорю я. – Это тоже можно. Только помни, что я говорю: задержись после того, как уйдет семнадцатый, и я им скажу.

После того, как она ушла, мне стало легче. Я говорю: наверно, ты теперь два раза подумаешь, прежде чем отнимать у меня место, которое мне обещали. Я был тогда ребенком. Я верил людям, когда они говорили, что сделают то-то и то-то. С тех пор я поумнел. А кроме того, я так говорю, мне ничья помощь не требуется, я стою на собственных ногах, и всегда было так. Тут я вдруг подумал про Дилси и про дядю Мори. Я подумал, как она улестит Дилси и как дядя Мори за десять долларов что угодно сделает. А я тут и не могу даже уйти из магазина, чтобы уберечь собственную мать. Как она говорит: если уж кого-то из вас должно было призвать, благодарю Бога, что он оставил мне тебя, я могу на тебя положиться, а я говорю: да уж, с этим магазином я навряд ли когда-нибудь сумею убраться так далеко, чтобы ты не могла до меня дотянуться. Кому-то же нужно держаться за те крохи, которые нам остались, я так считаю.

А потом я, как пришел домой, сразу обработал Дилси. Я сказал Дилси, что у нее проказа, и взял Библию, и прочел то место, где у человека вся плоть сгнила, и сказал ей, что если она хоть раз посмотрит на нее, на Бена или на Квентин, так и они проказу подцепят. Ну, я и думал, что все устроил – до того дня, когда я вернулся домой, а Бен ревел. Надрывался во всю мочь, и ничем нельзя было его утихомирить. Мать говорит: так дайте ему туфлю. Дилси словно бы не услышала. Мать опять свое. Ну, я и говорю: ладно, я пойду, я этого чертова шума не выдержу. Я так говорю: я много могу вытерпеть и ничего такого от них не жду, но если уж я должен весь день напролет работать в чертовом магазине, так, черт побери, неужто я не заслужил права хотя бы поесть спокойно. И я говорю, что пойду, а Дилси быстро говорит:

– Джейсон!

Тут я сразу сообразил что к чему, но чтобы удостовериться, все-таки пошел, взял туфлю и принес ее, и, как я и ждал, чуть он ее увидел, так вы бы подумали, что мы его режем. Ну, я заставил Дилси признаться, а потом сказал матери. Тогда нам пришлось уложить ее в постель, а когда все поутихло, я нагнал на Дилси страху божьего. То есть если можно на черномазых нагнать страху. То-то и беда с неграми: если они служат у вас долго, то начинают слишком много о себе понимать, и толку от них ни на грош. Думают, будто они поставлены над всеми командовать.

– Хотела бы я знать, что плохого, если бедное дитятко взглянет на своего ребеночка, – говорит Дилси. – Будь мистер Джейсон тут, все было бы по-другому.

– Только мистера Джейсона тут нет, – говорю я. – Я знаю, меня самого ты ни в грош не ставишь, но мать-то небось послушаешь. Ты волнуй ее, волнуй, пока тоже в гроб не вгонишь, чтоб потом напустить в дом всяких подонков. Ну, для чего ты дала этому проклятому идиоту посмотреть на нее?

– Ты холодный человек, Джейсон, да и человек ли ты, – говорит она. – Я благодарю Бога, что у меня сердце другое, хоть оно и черное.

– Какой ни есть, а мучной ларь я полным держу, – говорю я. – А если ты еще раз такое устроишь, то уж ты этой муки есть не будешь.

А потому в следующий раз я ей сказал, что если она опять попробует подговорить Дилси, так мать Дилси рассчитает, Бена отошлет в Джексон, а сама заберет Квентин и уедет. Она стояла и смотрела на меня. Уличного фонаря поблизости не было, и я ее лица почти не видел. Но все равно я чувствовал, что она смотрит на меня. Когда мы были маленькими и она злилась, а сделать ничего не могла, у нее верхняя губа начинала прыгать. Как подпрыгнет, так все больше зубов откроет, и все это время она стояла как столб, совсем застыв, и только эта губа вздергивалась над зубами все выше и выше. Но она ничего говорить не стала, а только сказала:

– Хорошо. Сколько?

– Что ж, если один взгляд в окошко кареты стоил сотню, – говорю я. Ну, после этого она вела себя неплохо, только один раз захотела посмотреть банковские справки.

– Я знаю, мама на них расписывается, – говорит она. – Но я хочу посмотреть банковские справки. Я хочу сама убедиться, куда поступают чеки.

– Это личное дело матери, – говорю я. – Если ты считаешь, что у тебя есть право совать нос в ее частные дела, я скажу ей, что, по твоему мнению, эти чеки кто-то незаконно присваивает, и ты хочешь провести ревизию, потому что ей не доверяешь.

Она ничего не сказала и не пошевелилась. Я только слышал, как она шептала: будь ты проклят, о, будь ты проклят, о, будь ты проклят.

– Да говори вслух, – говорю я. – Это же не секрет, что мы с тобой друг про друга думаем. Может, ты хочешь забрать деньги назад, – говорю я.

– Слушай, Джейсон, – говорит она. – Не лги мне. Про нее. Можешь мне ничего не показывать. Если этого мало, я буду каждый месяц посылать больше. Только обещай, что она будет… что она… Это-то ты можешь сделать. Все, что ей нужно. Будь добр к ней. Мелочи, которых я не могу… которые они не позволят… Но ты же ничего делать не станешь. В тебе никогда не было ни капли теплой крови. Слушай, – говорит она. – Если ты уговоришь мать вернуть мне ее, я дам тебе тысячу долларов.

– У тебя нет тысячи долларов, – говорю я. – Ты врешь, я знаю.

– Нет, есть. Они у меня будут. Я могу их достать.

– И я знаю, как ты их достанешь, – говорю я. – Тем же способом, каким ее получила. А когда она подрастет… – Тут я подумал, что она и правда сейчас меня ударит, а потом я вовсе перестал понимать, что она думает сделать. С минуту она двигалась, как заводная игрушка, у которой слишком туго скрутили пружину и она вот-вот разлетится на куски.