Звук и ярость - Уильям Фолкнер

– А когда же это будет? – говорит она.

– Что? – говорю я.

– Когда ты приедешь? – говорит она.

– Я дам тебе знать, – говорю я. Тут она попробовала заплатить за пиво, но я ей не позволил. – Не швыряй свои деньги зря, – говорю я. – Купи на них новое платье. – Я и горничной дал пять долларов. Ведь если на то пошло, я так говорю, сами деньги ничего не стоят; все дело в том, как их тратить. Они же ничьи, так чего их копить. Они принадлежат тому, кто сумеет забрать их и удержать. Вот здесь, в Джефферсоне, один такой нажил кучу денег, сбывая гнилой товар черномазым, а жил в каморке над лавкой, не больше свиного закутка, и сам себе стряпал. Лет пять назад он заболел. И до того перепугался, что только встал на ноги, как ударился в религию и купил себе китайского миссионера за пять тысяч долларов в год. Я часто думаю, как он взбесится, если помрет и увидит, что никакого рая нет, и вспомнит про свои пять тысяч в год. Я так говорю: лучше ему было бы тут же помереть и сберечь свои деньги.

Когда оно совсем сгорело, я хотел было засунуть остальные в карман пиджака, и вдруг меня прямо как ударило вскрыть письмо Квентин сейчас же, не откладывая, пока я поеду домой, но тут Эрл начал звать меня из магазина, а потому я их спрятал, и пошел, и стал обслуживать темного деревенщину, который пятнадцать минут решал, какой ремень для хомута купить – за двадцать центов или за тридцать пять.

– Возьмите-ка вот тот, хороший, – говорю я. – Завели моду выбирать для работы что подешевле, так какой же от нее толк может быть?

– Коли этот нехорош, – говорит он, – так чего ж вы его продаете?

– Я же не сказал, что он нехорош, – говорю я. – Я сказал, что он не так хорош, как вон тот.

– А почем вы знаете, что не так? – говорит он. – Вы их что, пробовали?

– Потому, что за него не просят тридцать пять центов, – говорю я. – Вот я и знаю, что он не так хорош.

Он держал в руке двадцатицентовый ремень и пропускал его между пальцев.

– Я, пожалуй, вот этот возьму, – говорит он. Я предложил завернуть ремень, но он его скатал и сунул под комбинезон. Потом вытащил кисет, в конце концов развязал его, вытряхнул на ладонь несколько монет и протянул мне четвертак. – Лучше я на эти пятнадцать центов перекушу малость, – говорит он.

– Ладно, – говорю я. – Вам решать. Только не жалуйтесь, когда в будущем году приедете покупать новую сбрую.

– Ну, до будущего года еще дожить надо.

В конце концов я от него отделался, но всякий раз, чуть я достану это письмо, что-нибудь обязательно мне мешало. Понаехали в город на представление, толпами явились бросать деньги на ерунду, от которой городу ни толку, ни прибыли, если не считать того, что поделят между собой взяточники в городском управлении, а Эрл носится взад и вперед, точно курица в курятнике, приговаривая: «Да, сударыня, мистер Компсон сейчас вами займется. Джейсон, покажи этой даме маслобойку и крючков для москитной сетки на пять центов».

Что ж, Джейсон работать любит. Я говорю: нет, меня-то в университет не посылали, а то ведь в Гарварде учат, как пускаться плавать по ночам, не умея плавать, а в Сьюани даже не учат, что такое вода. Я говорю: вы бы послали меня в университет штата; может, я бы научился останавливать свои часы пипеткой, а Бена послали бы во флот, говорю я, а то в кавалерию, там ведь требуются мерины. Ну а когда она отослала Квентин домой, чтобы я и ее кормил, я говорю: и это неплохо – вместо того, чтобы мне на север ехать и в банке работать, работу для меня сюда прислали, и тут мать принялась плакать, и я говорю: я ж ничего не имею против, пусть живет тут; если это доставит тебе удовольствие, я брошу работу и сам буду ее нянчить, а уж вы с Дилси заботьтесь, чтобы муки в ларе хватало, или пусть Бен заботится. Отдай его внаймы в балаган. Уж наверное где-нибудь найдутся люди, которые не пожалеют десяти центов, чтобы поглазеть на него, и тут она еще больше разнюнилась, и все повторяла: мой бедный лишенный разума малютка, а я говорю: да, он тебе будет хорошей опорой, когда подрастет, а то покуда он всего только в полтора раза выше меня, а она говорит, что скоро умрет и тогда нам всем станет легче, а потому я говорю: ладно, ладно, будь по-твоему. Это же твоя внучка, чего остальные ее бабки с полной уверенностью сказать не могут. Только, говорю я, это только вопрос времени. Если ты веришь, будто она и правда не будет пробовать с ней увидеться, ты себя же морочишь, до первого же раза, а мать все повторяла, слава Богу, ты не Компсон, если не считать фамилии, потому что ты все, что у меня теперь осталось, ты и Мори, а я говорю: без дяди Мори я бы отлично обошелся, и тут пошли и сказали, что все готово и пора ехать. Мать тогда перестала плакать. Она опустила вуаль, и мы пошли вниз. Дядя Мори выходил из столовой, прижав платок ко рту. Они очистили проход, и мы вышли из двери, как раз вовремя, чтобы увидеть, как Дилси гонит Бена и Т.П. назад за угол. Мы спустились с крыльца и влезли внутрь. Дядя Мори все говорил: бедная сестренка, бедная сестренка, а сам катал слова во рту и похлопывал мать по руке. Катал слова вокруг чего-то.

– Ты надел повязку? – говорит она. – Почему они не трогают? Ведь Бенджамин может выйти и устроить сцену. Бедный малютка. Ведь он не знает. Ведь он даже не может понять.

– Ну, ну, – говорит дядя Мори, а сам похлопывает ее по руке и катает слова во рту. – Так лучше. Пусть не осознает своей потери, пока может.

– Другим женщинам в такие минуты дано опереться на своих детей, – говорит мать.

– У тебя есть Джейсон и я, – говорит он.

– Как это ужасно для меня, – говорит она. – Лишиться их обоих менее чем за два года, вот так лишиться.

– Ну, ну, – говорит он. И через минуту-другую исподтишка поднес руку ко рту и выбросил их в окошко. И тут я понял, какой запах все время чувствовал. Гвоздики. Наверное, он решил хоть так ознаменовать похороны отца, а может, буфет решил, что это все еще отец, и подставил ему ножку, когда он проходил мимо. Я так говорю: раз уж ему понадобилось что-то продавать, чтобы послать Квентина в Гарвард, так нам всем было бы лучше, если б он продал этот буфет, а на часть вырученных денег купил бы себе смирительную рубашку с одним рукавом. Вот, может, почему, когда дело дошло до меня, компсоновского-то уже ничего не осталось, как говорит мать, пропил он его, и делу конец. Во всяком случае, я не слышал, чтобы он предлагал продать что-нибудь, чтобы послать в Гарвард меня.

И он все похлопывал ее по руке и говорил «бедная сестренка», похлопывал ее по руке одной из черных перчаток, счет за которые нам прислали через четыре дня, потому что было двадцать шестое, потому что было то же самое число, когда месяц назад отец поехал туда, и забрал эту, и привез домой, и никому не сказал, где та, и вообще ничего, а мать плакала и говорила:

– И ты с ним даже не виделся? Ты даже не попытался сделать что-нибудь, чтобы он ее обеспечил?

А отец говорит:

– Нет, она не возьмет его денег, ни одного цента.

А мать говорит:

– Его можно заставить судебным порядком. Ему ничего доказать не удастся, если только… Джейсон Компсон, – говорит она. – Неужели ты был таким дураком, что сказал…

– Тише, Каролина, – говорит отец и послал меня к Дилси помочь ей достать с чердака старую колыбель, а я говорю:

– Ну, вот оно, мое место в банке, на дом доставили. – Потому что мы все время надеялись, что они поладят и он будет ее содержать, потому что мать твердила, что хоть настолько-то она должна считаться со своей семьей и не лишать меня моего шанса, ведь для нее-то и для Квентина все было сделано.

– Да где ж ей еще и жить? – говорит Дилси. – Кто ее будет растить, как не я? Разве ж не я всех вас вырастила?

– И на славу потрудилась, нечего сказать, – говорю я. – Ну, уж зато теперь ей будет из-за чего беспокоиться. – Мы снесли колыбель вниз, и Дилси пошла в ее прежнюю комнату. Тут мать и начала.

– Тише, мисс Каролина, – говорит Дилси. – Вы ж ее так разбудите.

– Здесь? – говорит мать. – Чтобы ее заразил оскверненный воздух? И так уж будет нелегко, при такой-то наследственности.

– Тише, – говорит отец. – Не говори глупостей.

– Да почему ей нельзя спать здесь, – говорит Дилси. – Ведь в этой комнате я каждый божий день укладывала ее маму с той самой поры, как она подросла и начала спать одна.

– Вы не понимаете, – говорит мать. – Дожить до того, чтобы мою собственную дочь выгнал муж. Бедненькая невинная малютка, – говорит она и глядит на Квентин. – Ты никогда не узнаешь, причиной каких страданий ты была.

– Тише, Каролина, – говорит отец.

– Не надо бы так, при Джейсоне-то, – говорит Дилси.

– Я старалась оградить его, – говорит мать. – Я всегда старалась оградить его. И уж во всяком случае ее я постараюсь защитить.

– Хотела бы я знать, чем ей повредит спать в этой комнате, – говорит Дилси.

– Что я могу с собой поделать, – говорит мать. – Я знаю, я всего лишь старуха, доставляющая всем лишние хлопоты. Но я знаю, что людям не дано безнаказанно попирать божеские законы.