Лирика - Владимир Высоцкий

1972

«Он вышел – зал взбесился на мгновенье…»

Он вышел – зал взбесился на мгновенье.Пришла в согласье инструментов рать,Пал пианист на стул и мановеньяВолшебной трости начал ожидать.

Два первых ряда отделяли ленты —Для свиты, для вельмож и короля.Лениво пререкались инструменты,За первой скрипкой повторяя: «ля».

Настраивались нехотя и хитро,Друг друга зная издавна до йот.Поскрипывали старые пюпитры,На плечи принимая груды нот.

Стоял рояль на возвышенье в центре,Как черный раб, покорный злой судьбе.Он знал, что будет главным на концерте,Он взгляды всех приковывал к себе.

И, смутно отражаясь в черном теле,Как два соглядатая, изнутри,Из черной лакированной панелиСледили за маэстро фонари.

В холодном чреве вены струн набухли —В них звук томился, пауза долга…И взмыла вверх рояля крышка – будтоТанцовщица разделась донага.

Рука маэстро над землей застыла,И пианист подавленно притих,Клавиатура пальцы ощутилаИ поддалась настойчивости их.

Минор мажору портил настроенье,А тот его упрямо повышал,Басовый ключ, спасая положенье,Гармониями ссору заглушал,

У нот шел спор о смысле интервала,И вот одноголосия жрецыКричали: «В унисоне – все начала!В октаве – все начала и концы!»

И возмущались грубые бемоли,Негодовал изломанный диез:Зачем, зачем вульгарные триолиВрываются в изящный экосез?

Низы стремились выбиться в икары,В верха – их вечно манит высота,Но мудрые и трезвые бекарыВсех возвращали на свои места.

Склоняясь к пульту, как к военным картам,Войсками дирижер повелевал,Своим резервам – терциям и квартам —Смертельные приказы отдавал.

И черный лак потрескался от боли,Взвились смычки штыками над толпойИ, не жалея сил и канифоли,Осуществили смычку со струной.

Тонули мягко клавиши вселенной,Решив, что их ласкают, а не бьют.Подумать только: для ленивой левойШопен писал Двенадцатый этюд!

Тончали струны под смычком, дымились,Медь плавилась на сомкнутых губах,Ударные на мир ожесточились —У них в руках звучал жестоко Бах.

Уже над грифом пальцы коченели,На чьей-то деке трещина, как нить:Так много звука из виолончелиОтверстия не в силах пропустить.

Как кулаки в сумбурной дикой драке,Взлетали вверх манжеты в темноте,Какие-то таинственные знакиКонцы смычков чертили в пустоте.

И, зубы клавиш обнажив в улыбке,Рояль смотрел, как он его терзал,И слезы пролились из первой скрипкиИ незаметно затопили зал.

Рояль терпел побои, лез из кожи,Звучала в нем, дрожала в нем мольба,Но господин, не замечая дрожи,Красиво мучал черного раба.

Вот разошлись смычковые, картинноВиновников маэстро наказалИ с пятой вольты слил всех воедино.Он продолжал нашествие на зал.

<1972>

Мой Гамлет

Я только малость объясню в стихе —На все я не имею полномочий…Я был зачат как нужно, во грехе —В поту и в нервах первой брачной ночи.

Я знал, что, отрываясь от земли, —Чем выше мы, тем жестче и суровей;Я шел спокойно прямо в королиИ вел себя наследным принцем крови.

Я знал – все будет так, как я хочу,Я не бывал внакладе и в уроне,Мои друзья по школе и мечуСлужили мне, как их отцы – короне.

Не думал я над тем, что говорю,И с легкостью слова бросал на ветер, —Мне верили и так, как главарю,Все высокопоставленные дети.

Пугались нас ночные сторожа,Как оспою, болело время нами.Я спал на кожах, мясо ел с ножаИ злую лошадь мучил стременами.

Я знал – мне будет сказано: «Царуй!» —Клеймо на лбу мне рок с рожденья выжег.И я пьянел среди чеканных сбруй,Был терпелив к насилью слов и книжек.

Я улыбаться мог одним лишь ртом,А тайный взгляд, когда он зол и горек,Умел скрывать, воспитанный шутом, —Шут мертв теперь: «Аминь!» Бедняга Йорик!..

Но отказался я от дележаНаград, добычи, славы, привилегий:Вдруг стало жаль мне мертвого пажа,Я объезжал зеленые побеги…

Я позабыл охотничий азарт,Возненавидел и борзых, и гончих,Я от подранка гнал коня назадИ плетью бил загонщиков и ловчих.

Я видел – наши игры с каждым днемВсё больше походили на бесчинства, —В проточных водах по ночам, тайкомЯ отмывался от дневного свинства.

Я прозревал, глупея с каждым днем,Я прозевал домашние интриги.Не нравился мне век, и люди в немНе нравились, – иязарылся в книги.

Мой мозг, до знаний жадный, как паук,Все постигал: недвижность и движенье, —Но толка нет от мыслей и наук,Когда повсюду – им опроверженье.

С друзьями детства перетерлась нить,Нить Ариадны оказалась схемой.Я бился над словами «быть, не быть»,Как над неразрешимою дилеммой.

Но вечно, вечно плещет море бед, —В него мы стрелы мечем – в сито просо,Отсеивая призрачный ответОт вычурного этого вопроса.

Зов предков слыша сквозь затихший гул,Пошел на зов, – сомненья крались с тылу,Груз тяжких дум наверх меня тянул,А крылья плоти вниз влекли, в могилу.

В непрочный сплав меня спаяли дни —Едва застыв, он начал расползаться.Я пролил кровь, как все, – и, как они,Я не сумел от мести отказаться.

А мой подъем пред смертью – есть провал.Офелия! Я тленья не приемлю.Но я себя убийством уравнялС тем, с кем я лег в одну и ту же землю.

Я Гамлет, я насилье презирал,Я наплевал на датскую корону, —Но в их глазах – за трон я глотку рвалИ убивал соперника по трону.

Но гениальный всплеск похож на бред,В рожденье смерть проглядывает косо.А мы всё ставим каверзный ответИ не находим нужного вопроса.

1972

«Я бодрствую, но вещий сон мне снится…»

Я бодрствую, но вещий сон мне снится.Пилюли пью – надеюсь, что усну.Не привыкать глотать мне горькую слюну:Организации, инстанции и лицаМне объявили явную войну —За то, что я нарушил тишину,За то, что я хриплю на всю страну,Затем, чтоб доказать – явколесе не спица,За то, что мне неймется, и за то, что мне не спится,За то, что в передачах заграницаПередает блатную старину,Считая своим долгом извиниться:«Мы сами, без согласья…» – Ну и ну!За что еще? Быть может, за жену —Что, мол, не мог на нашей подданной жениться,Что, мол, упрямо лезу в капстрануИ очень не хочу идти ко дну,Что песню написал, и не одну,Про то, как мы когда-то били фрица,Про рядового, что на дзот валится,А сам – ни сном ни духом про войну.Кричат, что я у них украл лунуИ что-нибудь еще украсть не премину.И небылицу догоняет небылица.Не спится мне… Ну как же мне не спиться!Нет, не сопьюсь – я руку протянуИ завещание крестом перечеркну,И сам я не забуду осениться,И песню напишу, и не одну,И в песне я кого-то прокляну,Но в пояс не забуду поклонитьсяВсем тем, кто написал, чтоб я не смел ложиться!Пусть даже горькую пилюлю заглотну.

<1973>

«Жил-был один чудак…»

Жил-был один чудак —Он как-то раз, весной,Сказал чуть-чуть не так —И стал невыездной.

А может, что-то спел не тоПо молодости лет,А может, выпил два по стоС кем выпивать не след.

Он письма отправлял —Простым и заказным,И не подозревал,Что стал невыездным.

Да и не собирался онНа выезд никуда —К друзьям лишь ездил на поклонВ другие города.

На сплетни он махнулСвободною рукой, —СиделивуснедулЧудак невыездной.

С ним вежливы, на вы везде,Без спущенных забрал,Подписку о невыездеНикто с него не брал.

Он в карточной игреНе гнался за игрой —Всегда без козырейИ вечно без одной.

И жил он по пословице:Хоть эта мысль не та —Всё скоро обеззлобитсяИ встанет на места.

И он пером скрипел —То злее, то добрей, —Писал себе и пел.Про всяческих зверей:

Что, мол, сбежал гиппопотамС Египта в Сомали —Хотел обосноваться там,Да высох на мели.

Но строки те прочлисьКому-то поутру —И, видимо, пришлисьС утра не по нутру.

Должно быть, между строк прочли,Что бегемот – не тот,Что Сомали – не Сомали,Что всё наоборот.

Прочли, от сих до всехРазрыв и перерыв,Закрыли это в сейф,И все – на перерыв.

Чудак пил кофе натощак —Такой же заводной, —Но для кого-то был чудакУже невыездной.

…Пришла пора – атоОн век бы не узнал,Что он совсем не то,За что себя считал.

И, после нескольких атак,В июльский летний знойЕму сказали: «Ты, чудак,Давно невыездной!»

Другой бы, может, и запил —А он махнул рукой:«Что я, – когда и Пушкин былВсю жизнь невыездной!»

1973