У каждого в шкафу - Наташа Апрелева

Юля сообразила, наконец, что от нее требуется, медленно-медленно прошагала к холодильнику, открыла.

«Надо собираться, разбудить Таньку, — соображала она, — отвезти ее домой, собрать в школу, а потом поехать в областную, помочь Бобке, что-то ведь надо там… Формальности. Ритуальные услуги… Нельзя Бобку оставлять. Надо с Федором проститься. Корейчику позвоню, отпрошусь. Ничего, отпустит».

Оставленный на низком-низком столике телефон завибрировал и запел голосом Цоя: «Я смотрю в чужое небо из чужого окна…» Юля, в два прыжка оказавшись в гостиной, как из огня, выхватила трубку, впервые не дослушав до «взлетая, оставляет земле лишь тень…», сказала свое «ал-ло» — голосом испуганным и негромким.

«Слышишь, Юлечка, ну ты мне удружила, прям нечего сказать, — Лорка была в возмущении и говорила неприязненно и даже угрожающе, — чтоб я еще с тобой связалась, так нет… Забирай всех своих суицидальных психопатов себе сама, сели у себя дома в ванной, нечего вешать на других, вот что я тебе скажу! Чтоб так поступить с подругой! Прислала какого-то сумасшедшего! Я тут с ним носилась-носилась, понимаю и сожалею о вашей невосполнимой утрате, тра-ля-ля, выпейте чаю и успокойтесь, жизнь не кончается, пусть мертвые хоронят своих мертвецов, соловьем разливалась, аж самой противно, а он? Пошел, скотобаза неблагодарная, и выпрыгнул с седьмого этажа. Из окошка в мужском туалете. Умер мгновенно, и то хлеб. Спаси-и-ибо тебе, Юлечка, меня теперь за яйца здесь подвесят, прям жалко, что нету их у меня…»

Юля неторопливо опустилась на нарядный пол из наборного паркета. Босыми ногами пришлепала дочь и молча села рядом. Вынула из материной руки все еще разговаривающий сварливым Лоркиным голосом телефон и нажала на отбой.

Минут через десять Наташа вернулась из кухни. Взбодрившись после завтрака, она придумала себе новую забаву — пыталась лапкой поймать хулиганистый солнечный зайчик, прыгающий по комнате, со стенки на диванчик, с диванчика на столик, со столика на пол, где сидели странные гостьи, обнявшись и смешав разноцветные волосы.

Наташа присмотрелась. Получилось красиво.

Витечка сидит в своем большом черном автомобиле. Нетрезвый, он не садится за руль. Не сядет и теперь.

Прекрасная возможность побыть одному, уже утро, просыпается город, его город, хорошо, что он отказался от такси, будет неплохо пройтись пешком, тут недалеко. Сейчас спустится и пойдет по Набережной, оживающей и уже не тихой, уже не пустой.

В разном темпе пробегут мимо и навстречу спортсмены, не совсем спортсмены и совсем не спортсмены — размеренный шаг, неуверенная трусца, сбивающееся дыхание, кожаные напульсники, наушники от плеера глубоко в мозгу и радость от утра, проведенного с пользой.

Надсадно рыча и отплевываясь, проползет оранжевая поливальная машина, свернет за угол.

Из круглосуточной аптеки выбежит женщина, небрежно и наспех одетая, с лицом перевернутым и встревоженным, укладывая в сумочке нитроглицерин? детский панадол? кетанол в ампулах? — побежит домой, ничего, она успеет, все не так страшно, как казалось ночью.

Под командой раздраженного похмельем лейтенанта нестроевым шагом пройдут солдатики, в баню, — обритые головы, юношеские прыщи, жаркие сапоги и не пишет девушка, забудь, брат.

Собаковладельцы начнут свой ежедневный цикл из двух прогулок, придерживая поводки, зевая и растирая все еще плывущие в объятия Морфея глаза.

Витечка пойдет ближайшей к Реке аллеей. Ответит на телефонный звонок жены, почти бывшей. Постоит пару минут, усваивая информацию. Проследует дальше.

Лидия уже проснулась, чистит зубы в темноте, не включая свет — чтобы постепенно прощаться с драгоценным утренним сном, босая, волосы растрепаны, сидит на бортике ванны. Хорошо, что не позвонил ей, подумает Витечка, ни к чему множить сущности или как там это самое бритва Оккама[29]? Не сочиняй себе проблем сам, несколько вольно переиначивает он.

Миновав место, где проводил в плавание альтернативный телефон, облегченно рассмеется.

Нисколько не жалко. Давно собирался приобрести новую модель. Nokia с сенсорным экраном.

Любимая женщина особенно прекрасна, когда сонная, улыбается умник Петров.

Сонная любимая женщина недоуменно распахивает перед ним дверь, смотрит, молчит. Длинные волосы пластаются по спине, ночная рубашка — в виде оранжевой футболки с петухом. Хвост у петуха нашит отдельно, за него можно подергать — так, для смеха.

— Доброе утро, — говорит Петров, снимая ботинки, — а я к тебе. Давай, думаю, вместе позавтракаем.

Дергает для смеха за петушиный хвост.

Любимая женщина молчит. Не смеется.

— В-м-е-с-т-е, — растолковывает Петров, — вместе.

Белая голова уже много лет знает, каким будет этот день.

И ей нисколько не мешает ее теперешний огненнорыжий цвет, ах, как ярко!

Черная голова уже часа полтора знает, каким будет этот день.

И ей нисколько не мешает ее теперешний нероссийский триколор — цвет шампанского, бургундского и коньячный, ах, как красиво!

В этот день они встретятся. Две головы из трех, отягощенные теперь общим и уже не тайным знанием. Пряди черные и белые когда-то — нотная тетрадь, прыгающие кадры немого синематографа, надкушенные кровожадной сепией, запретительная «двойная сплошная» на мокром асфальте.

Пестрая циновка, монохромная радуга, ритуальный винегрет.

— А я тебе не открою, — скажет белая голова черной из-за закрытой двери.

— Зачем ты вообще притащилась? — скажет белая голова черной из-за закрытой двери.

— Я с тобой разговаривать не хочу и не буду, — скажет белая голова черной из-за закрытой двери и откроет ее.

Стоит, вызывающе смотрит в глаза, в самую середину зрачков, невысокая, в нелепом спортивном костюме — узковатом, коротковатом и босиком.

Пальцами ног так и впивается в полосатый симпатичный коврик, очень пушистый, о такой коврик даже как-то немного жаль вытирать грязные ботинки.

На белой голове марсианскими гребнями топорщатся паклевидные рыжие волосы.

Ее лицо без макияжа кажется странно помолодевшим.

Черная пройдет вперед. Просторный холл внезапно превратится во многие жутковатые коридорчики, по какому из них надо проследовать, чтобы прийти хоть куда-то, она не имеет представления. Решит никуда и не следовать, устало опустится на симпатичную резную деревянную лавочку со спинкой, вполне объяснимую здесь. Помолчит. Глубоко вздохнет.

Начнет белая голова, стоя все на том же месте, на полосатом и симпатичном коврике, даже не повернувшись, даже и не покрутив какой-нибудь рукой или ногой. Она скажет:

— Не думай только, что я хоть о чем-то жалею. Ровно ни о чем. Я сделала то, что была должна сделать. Как волк. Знаешь? Санитар леса. Танька, она же опаснейшая сумасшедшая, прямая угроза, ядерная боеголовка, она — глубинная мина. Замедленного действия. Эта бессовестная помойная тварь с детства насиловала брата, влезала в его голову и шуровала там, нимфоманка. Лишила Бобку и детства, и юности, постоянно заваливаясь под него, гадина… А потом выродила своего отвратительного ублюдка, гадкого ушлепка, чтобы брат стопроцентно оставался в их даунской компании. А далее что? Рожала бы каждый год по уроду? Пополняла стратегические запасы кунсткамеры? Чтобы уж наверняка. Чтобы уж Бобку привязать так привязать! Кто-то должен был ее остановить… Я взяла это дело на себя. И я горда собой.

Белая голова отмахивает в ритм словам рукой, все так же, не оборачиваясь:

— Представляю, ты ведь шла выслушивать мою горькую исповедь, полную осознания вины?

— Можно вопрос? — говорит черная голова, глядя в пол. — Вот тебе приходилось по-разному убивать. Какие чувства ты при этом испытываешь? В зависимости от способа убийства? — Белая голова долго не отвечает, задумчиво глядя, судя по всему, прямо перед собой — на входную дверь. Внезапно она оживляется, хватает с обувного ящика пачку сигарет, закуривает и оборачивается в Юлину сторону:

— Какие чувства? Разочарование, наверное, тем, что не справилась с задачей идеально. — Она смеется на одной низкой ноте, довольно устрашающе. — Ведь Бобка стал такой худой, клянусь, его можно было огреть по башке, прямо в палате, да хоть голым кулаком, и — фьють! Тоже отправить в полет. Будешь курить?

Молча они выкуривают по сигарете, стряхивая пепел на пол. После чего белая голова продолжает рассказ, а черная — закуривает еще.

— Пока я была живая, я любила Бобку — иногда говорят — больше жизни, не знаю. Просто любила. Мне всегда казалось неуместным снабжать понятие любовь какими-то количественными характеристиками. А после истории с Таней я уже не была живая. И, неживая, уже не любила Бобку — мертвые вообще… довольно холодны, — произносит спокойно белая голова и улыбается своей шутке. — Ну не знаю, ты не поймешь. В ней я убила себя, но не совсем. Чтобы нормально с собой расправиться, мне необходимо было убить и Боба. Я всегда знала, что сделаю это, — произносит спокойно белая голова, присаживаясь на корточки, приваливаясь к стене, устала стоять. — Всегда знала, что сделаю это, — повторяет она, и опять смеется страшноватым низким смехом, — теперь мне осталось немного доработать, до красивой симметрии — вспоминает она недавнего таксиста.