Small World - Мартин Сутер

— Ясно.

— Сценарий таков: одна молодая женщина выходит в тридцатые годы замуж за состоятельного фабриканта, вдовца с пятилетним сыном. Через год фабрикант умирает. Завещания с назначением наследника нет, единственными наследниками являются его жена и его сын. Она подменяет ребенка на сына своей подруги, и это проходит незамеченным. Что будет, если сегодня эта афера выплывет наружу?

— С какой такой стати?

— Да нет, ну просто как предположение. Так что же будет? Альфред задумался на мгновение.

— Да ничего.

— Ничего?

— Через десять лет мошенничество подпадает под действие закона о сроке давности.

— Ты в этом уверен?

— Ну я же знаю, каков срок давности для мошенничества.

Урс помешивал в стакане пластмассовым жирафом. Кубики льда позвякивали.

— Дополнительный вопрос, еще более гипотетический: муж умер не собственной смертью, в этом ему помогла немножко жена, что тоже никем не было замечено.

— Срок давности для убийства — двадцать лет, для мошенничества — десять. Если в течение этого времени ничто не всплыло наружу, считай дело закрытым.

— А наследство?

— Жена как убийца пожизненно объявляется недостойной наследовать. Это означает, если сегодня что-то раскроется, она автоматически теряет все права на наследство.

— И должна возвратить все законному наследнику.

— С правовой точки зрения — да. Урс кивнул.

— Так я и думал.

— Но если она этого не сделает, тот никаких прав не имеет. Срок давности для иска о наследстве истекает через тридцать лет.

— А фиктивный сын?

— Ну, тут вообще не о чем говорить. Для этого срок истек уже через десять лет. И поскольку он не несет никакой ответственности за то, что его в детском возрасте обменяли на другого ребенка, его даже нельзя признать недостойным наследовать.

— Ты уверен? — Урс сделал знак барменше. Альфред Целлер усмехнулся.

— Наше право наследования защищает имущество и состояние куда лучше, чем права наследников.

— Повторить то же самое? — спросила Эви.

Примерно в то же время Эльвира Зенн стояла в ванной, одетая к выходу, и набирала содержимое инсулинового шприца, украденного ею у доктора Штойбли, в три обыкновенных.

Она завернула их в сухую кухонную салфетку и спрятала у себя в сумочке. Затем вышла, вынула из вазы в гардеробной букет весенних цветов и направилась в парк. Фонари, окаймлявшие дорожку, петлявшую между рододендронами, стояли на моросящем дожде в ореоле желтого сияния.

Конитоми лежал в кровати. В кровати над ним лежал Томикони. Обе мамы спали рядом. Кровати тряслись и качались. Они ехали ночью на поезде. Они отправились в длинное путешествие. Было темно, штора на окне опущена. Когда поезд останавливался, за окном слышались шум и голоса, а за дверью шаги людей, возбужденно говоривших друг с другом.

Через какое-то время кровати дергались, что-то вздыхало и визжало, и поезд опять стучал колесами и катился дальше. Сначала медленно, потом все быстрее и быстрее. Тук-тук-тук, тук-тук-тук, тук-тук-тук. У него и у Томикони было теперь по две мамы: мама Анна и мама Вира. Это чтобы они не грустили, что у них нет больше ни одного папы и никаких тетей.

Но ему все равно было грустно. А Томикони'— нет.

Сестра Ранья очень удивилась, когда, открыв дверь, увидела пожилую даму с огромным букетом в руках.

— Я Эльвира Зенн. Мне захотелось принести для господина Ланга немного цветов. Он еще не спит?

— Он уже в постели, но, думаю, еще не заснул. И наверняка обрадуется, что вы пришли.

Она впустила Эльвиру Зенн, взяла у нее цветы и помогла ей снять мокрый плащ. Потом постучала в дверь к Конраду и открыла ее.

— Сюрприз, господин Ланг.

Конрад еще раньше закрыл глаза. Но, услышав голос сестры Раньи, открыл их. Увидев, однако, Эльвиру, он тут же снова, закрыл их.

— Он очень устал, потому что он ничего не ест, — прошептала сестра Ранья.

— Я просто немножко посижу здесь, если вы не возражаете.

Поставив цветы в вазу и внеся их в комнату, Ранья увидела, как Эльвира сидит на стуле у края постели и смотрит на спящего Кони. Картина растрогала Ранью. Она радовалась, что старая женщина все же опомнилась и пришла к Кони. Выйдя за дверь, она переборола в себе естественное желание понаблюдать за ними сверху по монитору и решила скромненько посидеть в гостиной, пока посетительница уйдет.

Симона Кох и Петер Кундерт пили уже по третьей чашке кофе. Бумажная скатерть на столе была исписана вкривь и вкось разными математическими значками и словами. «Конитоми —„ Томикони“ стояло в одном месте и „Томи —„ Кони“ и «мама Вира мама Анна“ в другом. Кундерт лучше соображал, если видел все это перед глазами. Чем дольше они об этом говорили, тем больше прояснялся смысл всего.

— Вот почему такое долгое путешествие. Чтобы без помех перепрограммировать детей, — сказала Симона.

— И чтобы Эльвира могла уволить всю прислугу и взять по возвращении новую, — высказал предположение Кундерт.

— А потом ей еще надо было держать мальчиков подальше от обеих старых теток. Те определенно все бы заметили.

— А почему они ничего не заметили после их возвращения?

— Возможно, они уже умерли. Обе выглядят на фотографиях очень старыми.

Кундерт написал: «Тети — когда?», оторвал клочок скатерти с записью и сунул его к другим в нагрудный кармашек рубашки. Кафе опустело. Но потом пришло время, когда заканчиваются киносеансы, и маленький зальчик вновь заполнился.

— Одно только никак не вписывается в схему, — ломал голову Кундерт.

— Анна Ланг. Или скорее даже так: что побудило Эльвиру предпринять эту подмену детей?

— Он назвал ее «мама». «Мама, почему ты уколола папу-директора?» Кундерт немного колебался.

— Может, она что-то вколола Вильгельму Коху?

— Она убила его, — твердо заявила Симона.

— Может, это все-таки удастся исключить?

Он написал: «Причина смерти Коха???», вырвал клочок и убрал его к остальным.

— Думаю, сейчас нам лучше вернуться, — сказала Симона.

Через два часа после того как ушла Эльвира Зенн, сестра Ранья заметила, что. с Конрадом Лангом творится что-то неладное. Взглянув, как полагалось, на пациента, она увидела, что тот лежит, обливаясь потом, бледный как мертвец, сердце его бешено колотится, и сам он дрожит всем телом. Его губы двигались, он пытался что-то сказать. Она приблизила ухо вплотную к его губам, но услышала только бессмысленное бормотание и мычание.

— What's the matter, baby, tell me, tell me!(В чем дело, детка, скажи мне, скажи мне) — Она пыталась прочесть слова по его губам.

— Angry? Why are you angry, baby? (Сердишься? Почему ты сердишься, бэби).

Конрад затряс головой. И снова попытался что-то сказать.

— Hungry? You are hungry? (Голодный? Ты голодный, бэби?)

Конрад Ланг кивнул.

Сестра Ранья выбежала и вернулась с банкой засахаренного миндаля в медовом сиропе. Открутив завинчивающуюся крышку, она выудила капающий миндаль и положила его ему в рот. За ним другой. А потом и следующий. Конрад проглатывал миндаль с такой жадностью, какой она еще не наблюдала ни у одного больного. Может, разве что иногда у диабетиков, у которых вдруг внезапно резко падает содержание сахара в крови. Но Конрад Ланг диабетиком не был.

Странным было только одно: чем больше засахаренного в меде миндаля он съедал, тем лучше себя чувствовал. Его пульс нормализовался, обильное потение прекратилось, и он снова слегка порозовел. Сестра Ранья только сунула последний миндаль Конраду в рот, как открылась дверь и вошли доктор Кундерт и Симона. Оба облегченно вздохнули.

— Чары сестры Раньи опять подействовали, — сказала Симона, — Конрад снова ест.

Сестра Ранья рассказала, что случилось. Все симптомы говорили о гипогликемии. Доктор Кундерт измерил содержание сахара в крови Конрада и установил, что оно по-прежнему все еще оставалось предельно низким. Сестра Ранья спасла ему, по-видимому, жизнь своим засахаренным миндалем. Впрыскивая глюкозу в капельницу, Кундерт заметил следы проколов в резиновой перемычке. Лично он за последние сутки никаких лекарств таким путем в капельницу не добавлял.

— Когда господин Ланг выдернул прошлой ночью иглу, я целиком и полностью заменила на капельнице и трубку, и все соединения.

Доктор Кундерт мучительно искал объяснений. У пациента с нормальным содержанием сахара в организме не может ни с того ни с сего наступить гипогликемический шок.

— И вам за весь вечер не бросилось в глаза ничего необычного в пациенте?

— Только то, что он был очень усталым. Даже когда пришла госпожа Зенн, он так и не проснулся.

— Здесь была госпожа Зенн? — спросила Симона.

— Да. Она находилась здесь с ним больше часа.

— Вы не заметили ничего особенного?

— Меня здесь в комнате не было.

— А на мониторе?

— Тоже нет. Ведь у него была гостья. Кундерт и Симона кинулись к лестнице.

Томас, взлохмаченный и опухший, в два часа ночи пришел в гостевой домик. Симона вытащила его из постели.