Сапфировый альбатрос - Александр Мотельевич Мелихов

или выпиты, или вылиты с боями. Зато убивать можно было еще долго, пока имелось в наличии чего отнимать. Кончатся сапоги, можно убивать за подметки, кончится хлеб, можно убивать, я извиняюсь, за отруби. Оружия не хватало только милиционерам. А про такое баловство, как форменная милицейская одежка, и вспоминать было безответственно. Меньше будешь на себя привлекать внимание, здоровей останешься. А то одного милиционера на Парголовской улице заставили бегать на четвереньках и лаять по-собачьи. Это у них такая была преступная шутка — милиционеров называть, я извиняюсь, легавыми. Так что еще надо было посмотреть, кто еще кого арестует. Или осуществит расстрел на месте.

Зато, правда, тюрьма тоже в отдельных многочисленных случаях обозначала смертельный приговор. Потому что мест для опухших с голода в тюремных больницах давно не хватало, а потому опухших оставляли доопухать в камерах. Где, я извиняюсь, и без них задохнуться было можно.

Там же еще из всей сидящей публики сидела половина спекулянтов продуктами продовольственного питания, а мужчинам от восемнадцати до пятидесяти лет торговлей вообще заниматься запрещалось. Трудиться надо с общественной пользой или воевать, а не спекулировать. Тем более в красноармейской форме. А уж если спекулируешь, так делись, сукин сын!

Милицейским органам приходилось бороться еще и с собственными рядами — очень уж большая отсталость в ту геройскую пору наблюдалась в отдельных трудящихся милиционерах и чекистах. Почти половина всех дел геройской ЧеКа приходилась на должностных товарищей. Во многих отдельных случаях даже члены партии изготавливали поддельные продзнаки или получали пайки на едоков, которых не имелось в наличности. Притом из-за волокиты на местах их дела в отдельных многочисленных случаях терялись или терялись сами обвиняемые, а их преступные поступки теряли свою политическую остроту.

Тут не помешает вспомнить, что если воры попадались в руки обыкновенного народа, то их уже не просто учили чем ни попадя, а прямо забивали до смерти или топили в каналах. Туда же могли отправить и если кто попробует заступиться. Этим увлекалась даже культурная публика вплоть до самых настоящих дам.

Правда, если разобраться, может, по-ихнему, это и был народный суд?

Может, и народная милиция тоже так полагала, что если она ходит голодная и оборванная, то и она имеет право чего-то добрать на обысках или, я извиняюсь, на хабаре? Этих прискорбных отдельных случаев только в ревизорские бумаги попадало тысячи, а уж в реальной наглядности их Мишель насмотрелся столько, что никакому Виталию Гюго не снилось. Мишель где-то даже стихийно перешел на материалистические позиции. Уже через много лет в какую-то откровенную минуту упадка он поделился, что в хорошие времена люди бывают хорошие, в плохие — плохие, а в ужасные — ужасные.

Это при том, что крупномасштабные товарищи, воровавшие вагонами и поездами, находились за границами обозримого горизонта Мишеля и прочих рядовых граждан. Мишель, скорее всего, не соприкасался и таких внутренних дел, как конфискация руководящими товарищами роскошных квартир с роялями и живописными полотнищами — все это для борьбы с буржуазными излишествами. Ну, а если начать про борьбу со всевозможными спиртоводочными и порошочными одурманиваниями граждан, то не закончим и до конца рабочей недели. Приведу одну только выпись: «Редкая проститутка не отравляет себя кокаином. Он распространился и среди других слоев городского пролетариата». Это все про марафет, белую фею, кикер, мел, кокс, которым не брезговали и опорные столбы власти, милиционеры и чекисты. Хотя, что было особо трогательно, неискушенные в пороках борцы с преступностью частенько называли в протоколах кокс ка́каином. А про ханжу и поминать не стану, это целая химическая наука, как из лака или гуталина высосать спиритус винный.

Разные ученые бухгалтеры насчитывали в тогдашнем Питере не то двадцать, не то двести тысяч преступных уголовников. Но трудности ихней бухгалтерской профессии понять можно: поди разбери, кто тут грабит-ворует, а кто осуществляет революционный протест. Красные растолковывали, что преступники — это пособники белых, белые бессовестно вводили в заблуждение трудящихся, что, дескать, преступники и есть сами красные, — без партийного стажа не всякий разберется. Винтами-шпалерами мог обзавестись всякий каждый, кто только пожелает, а красную повязку навязать или нарисовать какой ни то мандат — это же дело одной-единственной минуты. Да и кто их видал, какие-такие они должны быть, мандаты.

К тому же и трудящийся народ сделался до крайности нервный. Из-за чего до эпохи исторического материализма просто бы, я извиняюсь, полаялись, так теперь по этой же самой причине могли и отправить, как тогда некультурно выражались, в штаб Духонина. Можно было подумать, будто времена феодальной чести возвернулись, только разве что шпажонки подверглись сокращению вплоть до кухонных ножей.

Еще бухгалтеры насчитывают тоже не то семнадцать, не то чего-то в этом масштабе тысяч, я извиняюсь за выражение, проституток. При том, что от голода и половой интим до крайней степени ослабел, за изнасилование, я извиняюсь, стало почти что некого и привлекать. От этого случилось чрезвычайное обострение классовой борьбы за ослабевшего клиента среди проституточного населения. Хотя, если вдуматься, и тут ведь тоже вопрос окажется до крайности многосложный: которая — проститутка, а которая — приличная дамочка, попавшая в затруднительное положение? Один идеологически выдержанный молодой, но суровый красногвардеец рассказывал, как со своими собратьями по классу он сопровождал к месту расстрела шайку офицерского охвостья. А за ними, я извиняюсь, тащилась чья-то офицерская жена и упрашивала отпустить любимого ей мужа. А она за это может пойти с кем угодно и сделать для него все, чего он пожелает. И этот молодой, но суровый красногвардеец потом рассказывал, что он отошел с ней в сторону, совершил акт пролетарской справедливости, а мужа ее все равно потом расстрелял. Пусть знает, что сознательных пролетариев так просто не купишь. Такой вот он преподнес буржуазным супругам классовый урок.

А в то время на Лиговке или вокруг бывшего Семеновского плаца, как тогда несознательно выражались, на Семенцах, была страшное дело какая чертова уйма, я извиняюсь, малин. Чуть ли не в каждом подъезде по малине.

По правде сказать, у некоторых несознательных трудящихся в мозгах в ту геройскую пору происходила некоторая путаница: почему с мандатом — это экспроприация, а без мандата — грабиловка? Это же получается одна сплошная бюрократическая волокита, серьезное дело тормозится из-за бюрократической бумажки! Один запутавшийся трудящийся по фамилии Пантюшкин не то Пантелейкин взял во время обыска у буржуев какую-то ему необходимую вещь, а его за это подвергнули аресту свои же старшие товарищи по борьбе.

Правда, потом выпустили, приняв во внимание его пролетарское происхождение и пулеметные заслуги в отчаянной борьбе с международным Юденичем. Но он несознательно