Сапфировый альбатрос - Александр Мотельевич Мелихов

на нем свой новый офицерский наган — не все же одним прислужникам царизма такими наганами форсить. И наган честно послужил новому революционному порядку. Пять пуль в голову, и адмирала уже можно было с чистой совестью бросить в овраг. Где он и провалялся сколько-то там дней, пока революционная власть его великодушно не простила и разрешила захоронить на отсталом немецком кладбище. И даже не помешала чего-то такое там каменное установить. Не знаю, правда, сразу или после. И чего потом с этим каменным установлением сделалось, тоже не знаю, а врать я не приучен.

Но Мишель, конечно, про эти дела все хорошо знал. И со своими хохлацко-дворянскими нервишками наверняка чувствовал себя среди этих преданных пролетарскому делу братишек не очень чтобы сильно в своей тарелке. Проще говоря, он и сам с перепугу, может, сутулился в три погибели, чтоб братишки за гордую выправку случайно не уконтрапупили под горячую руку.

А может и наоборот, гордо расправлял свои плечики и напруживал грудку, он ведь в ту пору еще очень много понимал об себе. И с того-то он, наверно, и вспомнил про свою одержимость, не уступающую лечению.

Как его там крутило и вертело в дальнейших исторических событиях, в подробностях не знаю. В моем распоряжении имеется только его собственная поздняя табличка:

арестован — 6 раз,

к смерти приговорен — 1 раз,

ранен — 3 раза,

самоубийством кончал — 2 раза,

били — 3 раза.

А затем имеется не имеющий никаких подробных разъяснений пропуск с 15 ноября 1918 г. по 30 декабря с. г. в Смоленскую губернию в город Красный, где, по дальнейшим словам самого Мишеля, он служил в имении не то Маньково, не то Манково инструктором по разведению кроликов и курей, которых до этого видел все больше в жареном и вареном качестве.

Следующее удостоверение дано было Мишелю 4 февраля 1919 г. насчет того, что он действительно состоит на службе в 1-м образцовом полку деревенской бедноты полковым адъютантом. Что за подписью и печатью удостоверяется командиром полка, комиссаром и полковым адъютантом. То есть, стало быть, самим Мишелем.

А 8 февраля, через четверо, стало быть, суток, те же самые три товарища, включая самого Мишеля, дают ему отпуск по болезни в г. Петроград сроком на две недели. В дальнейшем будущем Мишель уверял, что в полк образцовой бедноты он вступил добровольно, но с фронта под Нарвой отпросился в Петроград из-за глубокого разочарования в образцовой бедноте. Которая оказалась, может быть, и не то чтобы контрреволюционерской, но отличалась исключительной отсталостью в антисоветском отношении.

Может, так оно, конечно, все и было, но лично я, между нами говоря, не особо всему этому доверяю. Не думаю, что и сам Мишель в то геройское время был сильно уж очень пламенный большевик. Когда это стало не так чересчур опасно, он даже в печати прихвастнул, что ни одна партия в целом его не привлекает и, с точки зрения людей партийных, он человек беспринципный. Хотя тут же и подстелил себе соломки, что, мол, по общему размаху ему ближе всего большевики и большевичить он с ними согласен.

Вот, как говорится, удивил так удивил! Еще бы он был не согласен! Чего-чего, а размаху в большевиках хватало — чуть чего, они так размахнутся да так ахнут, что от несогласного одно только химическое пятно останется. И если образцовая беднота все ж таки набиралась смелости чего-то такое против власти бурчать, то Мишелю это не могло где-то и не нравиться. Тут Мишель чего-то лишнее на себя накручивает. Лично я подозреваю, что он был больше всего оскорблен своим чувством феодальной чести. Беднота ему небось колола глаза его липовым крестьянским происхождением, которым он старался прикрыть свою феодально-байскую суть.

И 17 февраля 1919 г. Мишель был целиком и полностью уволен с военной службы.

Хотя и нельзя сказать, чтобы он окончательно перешел на тихую и спокойную работу. Где-то он такое перекантовался — то в конторщиках, читать-писать как-никак умел, то в подметочниках, рашпилем подметки обрабатывал. Осваивал рукомесло. Старался к трудящимся пристроиться поближе. Но 29 июня 1919 г. ему было выдано удостоверение в рассуждении того, что он состоит старшим милиционером Советской Рабоче-Крестьянской Милиции Петроградского уезда, а все остальные организации просят оказывать ему содействие. А чего он еще умел делать, кроме как читать-писать да носить наган на поясе не то в кармане, а на своей красивенькой головке богатырский буденновский шлем с красной звездой? Хотя в буденовке Мишеля вообразить у меня никак не выходит, может, он даже еще свою потрепанную офицерскую фуражку храбрился донашивать. Может, в милиции за это даже и похваливали — пущай-де уголовный элемент чувствует, что против него сражается не какой-нибудь там штатский фраер, а самое настоящее недорезанное офицерье.

Потому как восставший народ в справедливом порыве распахнул двери тюрем, перебил и разогнал всех старорежимных городовых, участки сжег вместе с рецидивистскими списками, особыми приметами и преступными отпечатками, оружие раздал всем охочим, кто сумел ухватить, и даже проклятое полицейское имя заменил на социально близкое милицейское. Выборное с самого донизу до самого доверху и подконтрольное демократическому народу. И не замаранное позорной службой в старорежимной полиции.

Которая к тому же была наполовину перебитая, а на другую половину разбежавшаяся.

Тут, правда, с грустью приходится признать, что в то геройское время в Петроградском уезде разворачивалась самая что ни на есть отчаянная преступность. Сначала широко развернулась война дворцам. Революционный народ обзаводился золотыми шпагами, золотыми часами, обсеянными бриллиантами, всякой там серебряной посудой, вазами-сервизами, сапфирами-жемчугами… Моего просвещения не хватает всего такого подобного перечислить.

Возмущенный народ и церквям объявил необъявленную войну — служители культа тоже наэксплуатировали цельные кучи золотых крестов с лампадами, окладами и прочим опиумом для народа. Но когда до последней единицы экспроприировали всех экспроприаторов, то постепенно добрались и до трудящегося класса, других классов, по-простому выражаясь, в наличии не осталось.

И фонарной освещенности на улицах тоже. Хотя и при полном дневном освещении заступаться за ограбляемых граждан добровольно желающие охотники довольно-таки быстро перевелись. В то геройское время могли, я извиняюсь, очень даже запросто ухлопать тут же на месте. Налетчиков даже иностранное гражданство ограбляемых тоже не сильно беспокоило, в рассуждении заграничности для них не было, как говорилось в бывшем Законе Божьем, ни эллина, ни иудея. Даже посольскую неприкасаемость эти нахалы совершенно не уважали. Норвеги, швейцары да хоть бы и сами англичанцы — ихние наганы в это не входили, обчищали, я извиняюсь, всех подчистую.

На армию тоже надежды было маловато: армия-то, воткнувшая штыки в землю, и поставляла налетчикам наибольше обстрелянные кадры.

Грабить, правда, скоро осталось немного чего. Даже винные подвалы были