Повесть о Гэндзи (Гэндзи-моногатари). Книга 2 - Мурасаки Сикибу

На рассвете дамы разошлись по своим покоям. Господин министр лег почивать и поднялся, когда солнце стояло совсем высоко.

– А ведь голос у нашего Тюдзё почти так же хорош, как у Бэн-но сёсё. Право, никогда еще в мире не рождалось столько талантов. Может быть, в старину люди и были ученее, но если говорить о чувствительности… Решив воспитывать Тюдзё таким образом, чтобы он был прежде всего пригоден для государственной службы, я старался уберечь его от легкомысленных утех, которые занимали столь значительное место в моей собственной юности, однако в сердце каждого человека живет, наверное, подспудная тяга к прекрасному. Невозмутимая суровость, даже если она является чисто внешней, производит скорее неприятное впечатление, – говорил Гэндзи, явно довольный сыном.

Тихонько пропев «Тысячу весен»[9], он добавил:

– Раз уж собрались здесь все дамы, неплохо было бы послушать музыку. – Не устроить ли нам благодарственное пиршество?

Он распорядился, чтобы принесли хранящиеся в прекрасных чехлах кото и бива, и, стряхнув с них пыль, подтянул ослабевшие струны. Разумеется, дамы без промедления принялись совершенствовать свое мастерство, усердно готовясь к предстоящему празднеству.

Бабочки

Великий министр (Гэндзи), 36 лет

Государыня-супруга (Акиконому), 27 лет, – дочь Рокудзё-но миясудокоро и принца Дзэмбо, воспитанница Гэндзи, супруга имп. Рэйдзэй

Госпожа Весенних покоев (Мурасаки), 28 лет, – супруга Гэндзи

Принц Хёбукё (Хотару) – сын имп. Кирицубо, младший брат Гэндзи

Юная госпожа из Западного флигеля (Тамакадзура), 22 года, – дочь Югао и министра Двора, приемная дочь Гэндзи

Министр Двора (То-но тюдзё) – брат Аои, первой супруги Гэндзи

Утюдзё (Касиваги) – сын министра Двора

Тюдзё из дома Великого министра (Югири), 15 лет, – сын Гэндзи

Удайсё (Хигэкуро) – поклонник Тамакадзура

Миновал Двадцатый день Третьей луны, а в Весеннем саду необыкновенно пышно цвели цветы, звонко пели птицы. «Возможно ли? – недоумевали обитательницы остальных покоев. – Ведь повсюду цветы уже отцвели…»

Понимая, как хочется молодым дамам поближе полюбоваться цветущими на холмах деревьями, зеленым покровом мха на Срединном острове, министр распорядился, чтобы, снарядив, спустили на воду китайские ладьи, давно уже построенные по его указанию.

В назначенный день решено было устроить «музицирование в ладьях», для чего пригласили музыкантов из Музыкальной палаты. В доме на Шестой линии собралось множество принцев крови и знатных сановников.

Незадолго до этого дня в дом Великого министра переехала Государыня-супруга. «Вот и настало время ответить на песню о саде, тоскующем по далекой весне[1], которой Государыня когда-то бросила мне вызов», – подумала госпожа Весенних покоев. Министру же очень хотелось показать Государыне прекрасный цветущий сад, однако особе, столь высокое положение занимающей, невозможно было прийти сюда единственно для того, чтобы полюбоваться цветами… В конце концов, посадив в ладью особенно чувствительных молодых дам…

Южный пруд соединялся с прудом Весеннего сада, лишь несколько невысоких холмов служили меж ними границей. Обогнув их, дамы оказались в саду госпожи, молодые прислужницы которой уже собрались в восточном павильоне Для рыбной ловли.

Ладьи, имеющие вид драконов и сказочных птиц Фынхуан[2], были роскошно убраны на китайский манер. У шестов сидели мальчики в китайских платьях, с закрученными над ушами жгутами волос.

Когда прислужницы Государыни выплыли на середину пруда, их взорам открылся сад, настолько поразивший их необычной, поистине удивительной красотой, что им показалось, будто они заплыли в какую-то неведомую страну. Они остановили ладьи у скалы в небольшом заливе Срединного острова, где даже простые камни были достойны кисти художника.

По сторонам сквозь легкую дымку проглядывали ветки деревьев – словно парчовые занавеси повесили по берегам пруда. Далеко впереди смутно угадывался Весенний сад, где зеленеющие ивы клонили ветви к земле, а яркие цветы источали невыразимо сладостное благоухание. Даже вишни, которые повсюду уже отцвели, здесь горделиво сияли, украшенные прекрасными цветами, а обвивающие галереи глицинии густо лиловели. Особенно же хороши были керрии – их пышные ветки нависали над прудом, отражаясь в воде. Водяные птицы резвились, держась дружными парами, мимо пролетали уточки-мандаринки с прутиками в клювах, словно вышитые на «узорчатом шелке» (211) волн[3]. Так и хотелось запечатлеть все это хотя бы на картине.

До темноты любовались дамы этим удивительным садом – в самом деле, можно было смотреть на него, пока не сгниет топорище…[4]

Ветер подует,И на волнах лепесткиЗасветятся ярко.Вот же он, перед нами,Прославленный мыс Керрий[5]!

Этот весенний пруд,Быть может, сливается где-тоС рекою Ида[6]?Сверканьем прибрежных керрийПолон до самого дна…

Право, не стоитК Черепашьей горе[7] стремиться.Лучше в этих ладьяхПо пруду катаясь, бессмертьемУвенчаем свои имена…

В ярких лучахВесеннего солнца купаясь,Уплывает ладья,Падают капли с шеста,По воде рассыпаясь цветами…

Такими и другими столь же незначительными песнями обмениваясь, они совершенно забыли о том, что впереди, о доме, куда им предстояло вернуться… Но разве удивительно, что они так увлеклись? Водная гладь в самом деле была прекрасна.

Когда спустились сумерки, ладьи под мелодичные звуки «Желтой кабарги»[8] подплыли к павильону Для рыбной ловли, и дамы нехотя вышли на берег.

В павильоне, убранном с изящной простотой, собрались молодые прислужницы. Их яркие наряды – а они не пожалели усилий, чтобы затмить друг друга, – представляли собой изумительное зрелище, по красочности не уступающее затканной цветами парче.

Одна за другой звучали необычные, редкие мелодии. К выбору танцоров министр отнесся с особенным вниманием, и теперь, призвав на помощь все свое мастерство, они услаждали взоры собравшихся.

Скоро совсем стемнело, но поскольку гостям не хотелось расходиться, в саду перед Весенними покоями зажгли фонари и разместили музыкантов перед главной лестницей, там, где зеленел прекрасный мох.

Принцы крови и высшие сановники устроились на галерее, каждый со своим любимым инструментом. Музыканты – а надо сказать, что министр пригласил лучших из лучших, – заиграли на флейтах в тональности «содзё»[9]. К ним тут же присоединились разнообразные кото, и зазвучала яркая, выразительная мелодия. Когда исполняли «Благословенье», даже самые невежественные простолюдины почувствовали вдруг, что стоит все-таки жить в этом мире, и, протиснувшись между плотно стоявшими у ворот лошадьми и каретами, внимательно слушали, а лица их озарялись улыбками.

Вряд ли кто-нибудь не согласился бы с тем, что в весеннем саду все кажется особенно прекрасным – и небо, и звуки музыки, и весенние мелодии.

Так они развлекались всю ночь до рассвета. Сменив тональность, исполнили пьесу «Радуюсь весне»[10], затем принц Хёбукё своим красивым голосом запел «Зеленую иву»[11]. Ему подпевал сам хозяин.

Но вот небо посветлело. Государыня-супруга издалека с завистью прислушивалась к рассветному щебетанию птиц.

Сияние весны и прежде осеняло просторный дом Великого министра, однако до сих пор не было в нем особы, способной воспламенять сердца, – обстоятельство, досадовавшее многих. Но недавно по миру разнесся слух о достоинствах юной госпожи из Западного флигеля, о том внимании, каким окружена она в доме на Шестой линии, и что же? Как и предполагал Гэндзи, нашлось немало людей, которые устремили к ней свои думы. Одни, самодовольно помышляя: «Уж лучше меня им не найти!», не упускали случая намекнуть на свои намерения, а то и открыто заявляли о них. Другие, не смея обнаружить свои «чувства-делания» (212), сгорали от тайной страсти. Среди поклонников девушки оказался и Утюдзё, сын министра Двора, разумеется и не подозревавший о том, что на самом деле…[12]

Юная госпожа из Западного флигеля пленила воображение и принца Хёбукё, который, лишившись супруги, вот уже три года жил в одиночестве. В то утро он притворился сильно захмелевшим и, воткнув в прическу ветку глицинии, предавался безудержному веселью. Его оживленное лицо было прекрасно. Министр, в глубине души крайне довольный тем, что его ожидания оправдались, нарочно делал вид, будто ничего не замечает. Когда до принца дошла чаша с вином, он, изобразив на лице крайнюю растерянность, принялся отказываться, говоря:

– О нет, довольно… Право же, я давно бы ушел, не будь у меня одной думы на сердце.