Дело о пропавшем боге - Юлия Латынина

Дело Снета было запутанным и неясным.

Снет был вторым помощником надзирающего за маслодельческим делом провинции, вел учет и контроль посевам, обмерял собранное, ведал городскими запасами и выдавал для продажи масло мелким торговцам. Десять лет назад он получил пятый хвост и был направлен в соседнюю провинцию водным инспектором.

Примерно в это время был убит один из мелких продавцов масла, некий Веравен.

Торговец был вдов, имел сына и дочь. Сын как раз поехал сдавать экзамены в столицу, дочь жила при Веравене.

Когда судейские чиновники, имея в руках штрафные бумаги о невыходе на работу, взломали дверь, торговца уже доедали крысы, а о дочери не было ни слуху, ни духу. Одна соседка вроде бы видела, как двое с узлами ночью выбрались из дома. Что ж: отец хотел выдать дочь замуж за одного, а дочь у отца свои матримониальные планы, а у дочери – свои; хотя, надобно признать, такие истории обычно кончаются бегством, безо всякой выдающейся уголовщины. Любовников не нашли, судебных отчетов это не красило, судейские ходили в ожидании выволочки – и тогда-то вернувшийся из столицы брат девушки подал заявление, что сестру соблазнил и увел именно Снет.

По его заявлению Снета арестовали и вернули в Харайн.

Соседка опознала его, в доме при обыске нашли вещи девушки, хотя сама девушка исчезла.

Снет поначалу отпирался, но палки уговорили ею признать свою вину.

Снета обвинили в убийстве и разрушении семьи, лишили чина, конфисковали имущество, – Шаваш присвистнул про себя, прочитав опись конфискованного у скромного мелкого чиновника, – и приговорили к битью и повешению.

Наутро после приговора, когда Снета вели на казнь, ему навстречу попался желтый монах. По обычаю, судьба преступника в таком случае зависит от милосердия монаха, и милосердие было оказано. Снета отвели обратно в темницу и кинули в вонючую яму, где он провел полтора года в одиночестве, если не считать компании крыс, менее недружелюбных, чем сторожа.

Но то ли опись конфискованного имущества была неполной, то ли друзья Снета были достаточно надежны, чтоб не бросить его в беде: так или иначе, через полтора года девица отыскалась в столичном казенном заведении. Она показала, что бежала из дому с хахалем из соседнего квартала, а Снета знать не знает. Хахаль смылся после года совместной жизни, и девице пришлось заниматься любовью уже не для удовольствия, а для заработка. Девица уверяла, что ничего не знает о судьбе отца, и что никаких вещей из дому не брала. Девицу отпустили удивительно быстро, и даже выдали ей из казны обратно кое-какое наследство. Она вернулась в Харайн, поселилась в отцовском домике, и скоро нашла себе мужа, обновившего Веравенову лицензию на продажу масла.

Шаваш послал стражников и за ней. Дело, было, конечно, не в том, соблазнял ли Снет дочь торговца, а в том, кому чиновник по маслу помешал сначала и кто ему помог потом.

Все так же не называя источников, Нан сообщил, что письмоводитель Имия, маленький человечек с глазами, унылыми от работы и рисовой водки – шпион аравана Нарая.

После этого Нан отправился на встречу с наместником, даже не удосужившись пояснить, как следует обращаться с Имией.

Вот тут-то Шаваш обеспокоился не на шутку. Раньше ему казалось, что Нан мечется и не может выбрать между двумя покровителями. В деле такого размаха истину не созерцают – ее используют. Но двойная игра Нана давала ему возможность сначала выяснить истину, а уж потом стать на сторону одной из партий. Обычно причинно-следственная зависимость была обратной.

Но теперь, чем дальше, тем больше, чутье подсказывало Шавашу, что происходит что-то не то: как будто Нан еще бескорыстно ищет истину, но уже преследует при этом чьи-то партийные интересы. Все совершалось так, будто в завязавшейся интриге участвовали три, а не две партии, и именно эта третья предоставляла Нану совершенно неожиданные и одной ей ведомые факты.

Нана явно больше всего интересовало: как предотвратить смуту в провинции.

Шаваша больше всего интересовало: чьи интересы представляет Нан?

Пространство Харайна слоилось и рассыпалось, жизнь уходила из Верхнего Города, перегороженного запрудами ворот, как рыба из засоленного канала, и господин наместник жил не в своей официальной резиденции, а в городской усадьбе, безжалостно разрушая административную геометрию и утяжеляя работу казенных рассыльных.

У ворот усадьбы, где неподвижно замерли двухголовые львы и стражники в желтых куртках, паланкин столичного инспектора столкнулся с небольшой кавалькадой. Сын наместника, Кирен, возвращался из военного лагеря, где провел, по-видимому, ночь. Трое тысячников, чуть позади, почтительно сопровождали не имеющего чина юношу, нарушая все писаные законы империи и блюдя неписанные законы жизни. А рядом с Киреном ехал человек, в котором можно было за версту признать горца, – так цепко он сидел на лошади, так легко бежала лошадь под ним.

Юноши расцеловались, горец весело поднял коня на дыбы и поскакал прочь, взметая красную пыль.

Нан неторопливо полез из паланкина, и мальчик, опомнившись, поспешил навстречу инспектору. Дорожная пыль лежала на его белой расшитой куртке; тонкое, прозрачное, как луковая кожица, лицо слегка покраснело от скачки. Высокие каблуки, удобные для верховой езды, делали мальчика, к явной его радости, несколько выше.

Мальчик был озабочен и печален. Он поглядывал на Нана с опасливым восхищением: взгляд, который Нану часто приходилось видеть у людей нижестоящих или считающих себя таковыми. Тонкие его пальцы нервно поглаживали, как амулет, рукоятку кинжала за поясом: так, напоказ, носили оружие только горцы…

Нан был бы не прочь узнать, о каком будущем гадал этот прелестный и суеверный мальчик, и что разглядели его голубые глаза в теплых дольках бараньей печени. Впрочем, Нан, в отличие от Шаваша, не имел никаких претензий к церемониям Иттинь, коль скоро там больше не приносили человеческих жертв: просто мальчику жизнь кажется похожей на заводную игрушку, принцип которой надо разгадать и употребить с пользой.

Нан полюбопытствовал об ускакавшем спутнике. Кирен отвечал, что это племянник князя Маанари, по имени Большой Барсук.

– Мы побратались и поменялись оружием, – ровным голосом, как о самой обычной вещи, сказал Кирен, вытаскивая кинжал из-за пояса.

Запястье у Кирена было тонкое, девичье, кончики пальцев были выкрашен хной. Нан знал – в детстве Кирен выпал из люльки, сломанная ножка не хотела срастаться и сохла. В лицее мальчик часами скакал на ножке. Играл в мяч, перепробовал все амулеты…

Нан повертел в руках кинжал и заметил, что в империи качество стали не в пример выше. Кирен вспыхнул и возразил, что в империи кинжалы делают в цехах и бумагах, а этот, с бронзовой собачьей мордой у рукояти, шаманы купали в пяти золотых росах, и когда его вонзают во врага, собачья морда радуется и лает. Господин Нан сухо заметил, что в империи тоже достаточно колдунов, которые искупают кинжал в каких угодно росах, и что вон, говорят, у Кархтара кинжалы умеют убивать сами собой.