Дело о пропавшем боге - Юлия Латынина

Господин Шаваш, столичный чиновник пятого ранга, выразил глубокое удовлетворение состоявшимся знакомством с чиновником второго ранга. Господин Шаваш бросил все дела и пошел с господином Айцаром в сад, где они некоторое время гуляли, распространяя вокруг себя благоухание. Ибо дорожки в саду были засажены мятой и тимьяном, которых природа устроила так, что они благоухают, когда в саду на них наступает нога чиновника. Господин Айцар похлопал молодого человека по плечу и пошутил, выказывая осведомленность о вчерашней сцене при беседки. Но, узнав, что господин Нан уже вернулся из монастыря и отправился к наместнику, заскучал и стал прощаться.

Шаваш вернулся в кабинет с головной болью, проклиная все на свете. Замечательно! Что ж у господина Айцара за секрет такой, чтоб потрепать секретаря по холке, как бессловесную мангусту, и лично по жаре мотаться за господином Наном?

Накануне вечером Шаваш было решил, что Нан собирается оправдать партийную предвзятость идейными соображениями. Но после утренней сцены не знал, что и думать: Нан и вправду норовил отыскать не убийцу, а все больше потрясателя основ. Это уже никуда не годилось: за убийство можно посадить только убийцу, хотя бы и ненастоящего, а кого нельзя посадить за потрясение основ? И Шаваш сбивался с ног, выполняя самые неожиданные распоряжения Нана, смысл которых тот даже не удосуживался объяснить.

По приказу Нана Шаваш выяснил, сколько раз отец Лиид посещал городское поместье Айцара; вышло – много, пожалуй, да же очень много для желтого монаха. И что из этого следует? – поинтересовался Шаваш. Нан пожал плечами. Либо Нан копал наобум, либо из этого следовало нечто столь странное, что и обсуждению не подлежало.

Весь день Шаваш потрошил бумаги в управе, и голова его распухла от сочинений, изъятых при обыске у бунтовщиков.

Шаваш привык выуживать правду из моря вранья, следуя безошибочной примете: ложь всегда деенаправлена, выгодна и складна. Здесь этот критерий не действовал. Вранье бунтовщиков было сколь очевидным, столь и незаинтересованным, и им же осложняло жизнь.

Здравый смысл доказывал в нем верность небылиц, а небылицы придавали очарование здравому смыслу. В зачитанной до дыр книге Нинвена Шаваш нашел изящные силлогизмы, доказывающие несомненную образованность автора, и грубейшие суеверия; логический метод изобличения существующих порядков, который с тем же успехом мог быть применен для критики порядков, воображаемых Нинвеном; призывы к восстановлению попранной справедливости, поощряющие на деле самые низменные инстинкты черни, и страстное желание блага человечеству, оборачивающееся ненавистью к людям. Особенно поразило Шаваша, что ненависть Нинвена к его соперникам из секты «длинного хлеба» была ничуть не меньше ненависти его к государству. Будто спорили между собой не друзья народа, а две шайки бандитов, обосновавшиеся на одном и том же городском рынке.

На одной из страниц рукописи Шаваш встретил занятное толкование хрестоматийного изречения о том, что «воля императора – и есть закон». Выворотив его смысл наизнанку, Нинвен писал, что император является императором, лишь будучи выражением закона; следовательно, когда он нарушает закон, он перестает быть императором; а когда воплощение закона перестает быть таковым, в стране законов не остается, и долг честных подданных – создать новые законы и новое их воплощение в новом императоре.

Это было тяжеловесно, но, в целом, логично.

А двумя строками ниже автор рассуждал, что воцарение справедливого режима преобразит всю природу: урожаи риса станут вызревать каждый месяц; колосья будут вырастать таковы, что из каждого можно будет спечь по лепешке; и можно будет отрезать от поросенка половину и зажарить, а новая половинка отрастет сама. И, нимало не смущаясь, Нинвен писал, что нынешний строй обречен уже тем, что при нем в каналах течет вода, а не молоко.

Шаваш было предположил, что оба аргумента рассчитаны на разные аудитории, и первый – такая же подделка под логику, как второй – под суеверия. Но вся сила этой системы была в том, что в ней правила логики совпадали с предписаниями суеверий. Так, каждый член секты получал новое имя, как император при воцарении. Тайные имена сбивали с толку соглядатаев и обороняли владельца имени от порчи.

Полноте! На таких совпадениях строится не политика, а поэзия! Сочинения Нинвена были просто игрой, опасной игрой с разумом, увлекшей образованного и нечиновного человека, котором государство смертельно обидело, не дав чина, а пуще того – сделало опасным, лишив ответственности за последствия собственных слов…

Но чем дальше читал Шаваш, тем растерянней он становился. Ему уже не казалось невероятным предположение, что бунтовщики пытались расправиться руками государства с соперничавшей группировкой: таких случаев среди уголовников Шаваш не припоминал, но среди отбросов общества это было «западло», а среди друзей народа? Шаваш уже допускал мысль, что во главе заговора стоял араван Нарай. В конце концов, убеждения «пышных хлебов» походили на убеждения Нарая, как две капли воды. И тут и там рассуждали о том, что всякое имущество, превышающее необходимое, украдено у остальных поданных государства, пеклись о восстановлении справедливых расценок, исчисляемых трудом, о новом запрете на золото и замене его «рисовыми деньгами» и, наконец, небезосновательно считали, что лишь братство честных людей, став во главе государства, способно с успехом провести подобные меры.

Неизбежность насильственного переустройства мира совершенно логически вытекала из всецело консервативных убеждений Нарая. Правда, Шаваш не заметил, чтоб Нинвен или Нарай руководствовались логикой в своих сочинениях, – они лишь использовали ее так, как им было потребно.

В конце концов Шаваш вообще перестал следить за ходом мысли в протоколах и вылавливал лишь имена, факты, и даты, до которых мятежники были, надо сказать, весьма скупы.

Тем не менее он накопал достаточно имен, стараясь держаться знакомой и простодушной области уголовщины, и к полудню, вздохнув с облегчением, отправился со своими людьми расставить кое-где старые, надежные ловушки – на новом неведомого зверя.

Шаваш заскочил в управу в час Овцы, и тут же явился Нан, беспричинен и непререкаем, как землетрясение, и живо потребовал ареста некоего торговца Снета. Шаваш осведомился об источнике сведений – Нан молчал, как молчит императорский архив в ответ на запрос чиновника об одном хвосте.

Шаваш и не подал виду, что оскорбился. Наоборот, в ответ на вопрос инспектора, нет ли за этим Снетом каких дел, шикарным жестом уличного гадальщика вытащил из лежавших на его столе бумаг толстую папку. Господин Айцар занимался маслоделием, то есть подрывал основы государственной монополии. Это значило, что господин Айцар должен был с ответственными за масло лицами частью сойтись, а частью – поругаться. По опыту Шаваш знал, что, как от невидимого глазам поединка Ишната и Вешната проистекают иноприродные, зато наблюдаемые явления: дождь и град, – так и от невидимых столкновений в мире бизнеса бумаги, оседающие в управах, подергиваются мелкой рябью уголовных дел.