В долине лотосов - Гу Хуа

Много раз ходила она на мост из белого камня, перекинутый через Ручей нефритовых листьев, и молча смотрела в воду. Ущелье тут было довольно глубоким – три или четыре сажени, – и вода напоминала полосу зеленой парчи, но она все отражала, даже ямочки на щеках. На влажных скалах по обе стороны ручья росли крылатый папоротник, глицинии и трава камнеломка, которую иногда называют «тигриные уши». С древности несчастные женщины облюбовали этот мост для самоубийств, поэтому сельчане прозвали его Мостом одиноких женщин. Ху Юйинь смотрела с него на свое отражение в воде и плакала: «Юйинь, Юйинь, неужели это ты? Неужели ты дурная женщина? Разве ты кого-нибудь погубила, разве в селе у тебя есть враги? Вроде бы нет. Ты и муравья не тронешь, с людьми не ссоришься, голоса не повышаешь, ничьих детей не обижаешь… И не жестокая ты, не жадная – наоборот, многим помогала. В чем же дело? Если ты никому не мешала, то почему тебя ненавидят, критикуют, борются с тобой? Считают самой низкой, презренной женщиной на свете, не дают головы поднять, улыбнуться… За какие грехи такая печальная судьба, такая расплата? Этот мир слишком бессовестен, несправедлив к тебе!» Она плакала все горше и думала: «Нет, я не умру, ни за что не умру! Почему я должна умирать? Какой закон я нарушила, какое преступление совершила? Почему я не могу жить?» Она много раз стояла на мосту, но так и не прыгнула: глядела на свое отражение в воде…

Потом она начала изводить себя по-другому – однажды три дня ничего не ела и не пила, но по утрам все-таки вставала, причесывалась, умывалась, работала. На четвертый день она, подметая улицу, потеряла сознание и упала. Цинь Шутянь отнес ее домой, урезонивал и стращал, как ребенка; накормил ее яичной похлебкой, а сам плакал. Она никогда не видела, чтобы он плакал. Этот злостный правый в «железном шлеме» даже напоказ толпе выходил е улыбкой, спокойно надевал на шею черную доску, не дрогнув становился коленями на битые кирпичи, словно шел к родственникам или на пир. Он всегда был весел и, казалось, не знал печали. Но сегодня он плакал – из-за нее! Ху Юйинь похолодела и в то же время ощутила какую-то непонятную теплоту. Она с детства была мягкосердечной – и к другим, и к себе. Когда она жила с Гуйгуем, она больше всего боялась видеть и слышать страдания людей. И Цинь Шутянь всячески оберегал ее. Одно время она даже ненавидела его, считая, что это он принес несчастье в их дом: приехал с танцевальной труппой на свадьбу и сглазил ее замужество. Сейчас Цинь, наверное, старается искупить свою вину, но вина слишком велика, ее нельзя искупить и за три жизни. В конце концов он всего лишь жалеет себе подобного, как обезьяна защищает обезьяну, а несчастный – несчастного. Даже теперь, у постели больной возлюбленной, Цинь тихонько пел песню «Медная монета» из этих треклятых «Посиделок»:

В январе – по приметам -Надо петь о монетах.Сосчитать их смогла?У каждой четыре угла,А у двух? Сосчитай поскорейДа ответь, ты ведь умная девочка!

Так он доходил до десяти, а то и до одиннадцати монет, и при словах «Ты ведь умная девочка!» у него каждый раз на глаза навертывались слезы. Что это значило? Может быть: «Ты ведь умная девочка, почему же так изводишь себя? Почему не хочешь жить? Мир ведь больше нашего села, он огромен и вечен. Он стоит не на всяческих кампаниях и надуманной борьбе, в нем существует множество других вещей. Ты ведь умная девочка, умная, умная!»

Старинная народная песня оказалась спасительной. Может быть, именно потому, что Ху Юйинь слышала и любила петь ее с детства, эта песня пробудила в ней жажду жизни и желание внимательнее присмотреться к Цинь Шутяню. Объявленный самым низким человеком, вредителем, он тем не менее сохранял оптимизм и активность, как будто в мире «черных дьяволов» не существовало ни печали, ни унижений, ни боли. Во время позорных демонстраций он всегда смело шел впереди и, не дожидаясь, когда его начнут ругать или бить, бросался на колени, склонял голову. Если его ударяли по левой щеке, он был готов подставить правую, но не по-христиански, а по-своему, со своими целями.

Крестьяне и кадровые работники говорили, что Цинь не столько покорен или упрям, сколько хитер, привык к разным кампаниям. Ху Юйинь вначале презирала его, считала, что он придуривается, но постепенно увидела, что приемы Цинь Шутяня помогают ему меньше страдать, меньше получать побоев. Только сама она не могла научиться этим приемам. Когда ее хватали за волосы, а потом отпускали, она сразу начинала причесываться и тем вызывала еще большую злобу. Когда ее заставляли склонить голову или сделать глубокий поклон, она при первой же возможности выпрямлялась и поправляла одежду. Когда ей приказывали встать на колени, она, едва поднявшись, отряхивала пыль, как бы издеваясь над революционными массами. За эти манеры ей доставалось много побоев, но она ничего не могла с собой поделать. Ее называли «упрямой кулачкой», и она хотела смерти, чтобы никто больше не смел ее ругать, критиковать или бить.

Жила она еще и из-за одного поразившего ее воображение события. Я имею в виду приезд бесшабашных хунвэйбинов, которые, вопя во все горло со своим северным акцентом, надели на шею руководительницы коммуны Ли Госян старые туфли и выволокли ее на улицу. Это было невероятное, неслыханное событие! Оказывается, ты можешь бороться против меня, а другие – против тебя, и ты вовсе не всесильна! В тот день, идя среди вредителей чуть ли не рядом с руководительницей коммуны, Ху Юйинь была почти счастлива – злорадство переполняло ее душу. Вечером она умылась и посмотрела на себя в зеркало, оставшееся от матери. Она не смотрелась в него уже года три – с тех пор, как во время «четырех чисток» у нее отобрали новый дом и превратили его сначала в выставку классовой борьбы, а затем в сельскую гостиницу. Теперь она обнаружила, что постарела: на лбу, в уголках глаз и рта обозначились морщинки, но в целом ее лицо мало изменилось. Волосы были все такими же черными, густыми и мягкими, глаза – большими и ясными, щеки – пухлыми. Она сама удивилась этому и даже»тайне подумала: если с нее снять ярлык кулачки, а с Ли Госян – ее должности, то из ста мужчин все до единого наверняка предпочтут ее, Ху Юйинь…

Иногда в жаркую погоду она не могла уснуть и лежала голая поверх одеяла. Потом, словно стыдясь, закрывала лицо ладонями и передвигала их все ниже, пока не касалась грудей. Груди у нее были еще высокими, налитыми, как два холмика, точно у девушки. Ей не нравилось это, она хотела стереть их, но они не стирались. Разве она похожа на вредительницу? Те всегда ходили скрюченными, плоскогрудыми, с худыми руками и ногами, напоминающими хворостины. А она и Цинь Шутянь еще похожи на людей. С тех пор она снова стала смотреться в зеркало, иногда жалела себя и плакала. О чем? Да главным образом о том, что в ее душе еще горит огонь, который она никак не может погасить.

В то утро, когда бушевала гроза и на них с Цинь Шутянем не осталось ни одной сухой нитки, само небо благословило их грех. А страшнее всего начало. После первого обычно бывает и второе, и десятое, и пятнадцатое… Бдительность их односельчан была тогда направлена в сторону политики, потому что классовая борьба лезла буквально в каждую дырку. Кто мог вообразить, что двое вредителей, обязанных мести сельскую улицу, вступят в любовную связь? Сельчане были нагло обмануты, обведены вокруг пальца. Вероятно, у них просто рябило в глазах и притупилось чутье от бесконечных кампаний, проводимых одна за другой, когда лозунги, провозглашенные утром, оказывались ложными вечером. Крестьяне только видели, что каменные плиты их главной улицы становятся все чище и даже сверкают: на них было заметно каждое оброненное зернышко. Еще они видели, что вредители Цинь Шутянь и Ху Юйинь чрезвычайно активны в труде: не только в подметании улицы, но и в любой грязной работе по бригаде. Морщинки на лице Ху Юйинь разгладились; оно, как и раньше, стало похоже на розовый лепесток лотоса. Казалось, она обрела уверенность, что в один прекрасный день с нее снимут позорное звание новой кулачки.

Итак, закоренелый правый и новая кулачка незаконно сожительствовали за спиной революционных масс. Они чувствовали себя как двое юных любовников, не получивших согласия старших на брак и встречающихся украдкой; они порой дрожали от страха, но в то же время понимали, что каждое мгновение для них сейчас драгоценно. Находясь вместе, они обнимались и целовались как безумные. Долго сдерживаемые чувства, раз прорвавшись, обратились в пылкую страсть, для которой вечно не хватало времени. Им чудилось, что какая-то огромная рука может в любой момент разлучить их и они уже больше никогда не увидятся. Извращенное существование извращает и любовь, и неудивительно, что они старались наверстать упущенное. Они сознавали, что ведут себя рискованно, дерзко, что это грубый вызов их политическому и социальному положению, поэтому вечером никогда не зажигали огня. Они привыкли и, более того, полюбили жить в темноте. Ху Юйинь лежала на руке Цинь Шутяня, иногда в полусне называла его Гуйгуем, но тот не обижался и даже откликался, как будто действительно был ее мужем. Гуйгуй еще не умер, он жалел и ласкал свою жену; его душа переселилась в тело Цинь Шутяня. Цинь по-прежнему часто напевал свои любимые песни из «Посиделок». Этих песен было множество, но он все помнил и мог пропеть. Ху Юйинь восхищалась его памятью и отличным голосом.