Бег по краю - Галина Таланова

Перед отъездом Фёдор помогал ей накупить колбасы, мяса, конфет и апельсинов, чтобы везти домой. В те времена продукты в другие города России возили сумками из Москвы.

Она была рада, когда Фёдору удавалось проводить её на вокзал и посадить в поезд.

Пару раз она уезжала без Фёдора. Тащила нагруженные, будто кирпичами сумки, через каждые пять-десять метров ставила багаж на заплёванный окурками и фантиками перрон и передыхала, а затем снова двигалась дальше вдоль состава поезда.

Муж даже как-то пару раз сам просил Фёдора помочь ей, если тот будет в столице.

Теперь она ждала этих своих командировочных поездок, этого бегства в чужую жизнь, когда можно будет безнаказанно раствориться в шумной толпе спешащих тебе навстречу людей, бродить по промозглым вечерним улицам, щедро освещённым разноцветными огнями рекламы, ничуть не заботясь о том, что будешь узнанной. Она наблюдала, как быстро меняется содержание бегущей строки на высотном здании, буквы летят, как по бикфордову шнуру, вспыхивая новогодними фонариками одна за другой и постепенно складываясь в осмысленность. Она подумала, что вот так же и наши чувства слагаются по букве, зажигающейся одна за другой, и незаметно приобретают осознанность. Но как только слово сложится целиком – немедленно исчезает бесследно, оставив после себя лёгкое свечение где-то там, где высотное здание силится слиться с небом, растворяясь в его чернильной духоте. И вот уже новые буквы совсем другого цвета снова рождаются одна за другой, чтобы на мгновение сложиться в целое и бесследно растаять, уступая место новому… Не знала, не видела, вдруг однажды заметила, как августовскую комету, выпавшую из равнодушного мерцания бисера звёзд в холодный вечер, когда замечаешь, что теперь темнеет рано, – и вот осколок звезды уже стремительно приближается к твоему крыльцу, на котором ты сидишь, кутаясь в старую шаль, чтобы упасть тебе прямо в руки, а затем сгореть, оставив волдыри и рубцы на нежной коже.

Она нисколько не испытывала угрызений совести, будто бы всё в её жизни было правильно; всё, как нужно: та жизнь и эта жизнь… Она идёт под руку с родным мужчиной в чужом городе. Гуляют, как влюблённая друг в дружку семейная пара… Лидочка шествует уверенной походкой любимой женщины, у которой всё лучшее ещё впереди. Это она стоит у входа в метро, до головных спазмов вглядываясь в чёрную толпу, вытекающую из подземелья, в надежде увидеть любимое лицо. Это она, лёгкая и прекрасная, бежит навстречу знакомой долговязой фигуре, раскинувшей в полёте руки для того, чтобы крепко к себе прижать её соскучившееся тело, поднимая на свою высоту, где летает синяя птица счастья. Это у неё сладко замирает сердце от того, что тяжёлая мужская ладонь легонько погладила её по волосам, а горячие губы целуют палец за пальцем на её руке, выбирая их них самый любимый, с заусенцами, чтобы нежно облизать шершавым языком где-то в глубине рта, мягко обхватив тёплыми губами, имеющими вкус недоспевших нектарин.

* * *

Всё сначала начать, с пустяка: Очарованно бредить свиданьем И на зов, как на свет маяка, Прилететь с обновлённым дыханьем.

Снявшись с якоря, к прошлому плыть, Не отчаяться, справиться с дрейфом. И по старым счетам заплатить, Не знакомясь ни с шифром, ни с сейфом.

Словно в детстве, о тайне забыть: Раструбить всему миру о кладе, Том, что в сердце пришлось сохранить И любви и приличия ради.

Пожалуй, ей было страшно потерять и того, и другого.

Ей совсем не нужна была эта любовь в засиженной тараканами общаге, но ей не хватало ощущения, что твою птичью трель не только слушают, возвращаясь из сна, но и понимают всё пропетое, как своё собственное сочинение.

При всём при том, что у неё были благополучный дом и будущее, она продолжала жить в доме свекрови, как в гостинице, с чувством, что находится под постоянным ионизирующим излучением, пытающимся просветить её насквозь и выявить притаившуюся опухоль. Вот смотрите: какой у неё скелет, и совсем не в шкафу, а тут в комнате, залитой солнечным светом, нанизывающим пылинки на свой расширяющийся луч.

Кем она была для Фёдора? Праздничным фейерверком, на минуту освещающим серые лица, замученные рутиной быта, разноцветными огнями, сменяющими друг друга и окрашивающими тени на лице отблеском ёлочных гирлянд из фонариков, мигающих с частотой биения сердца? Она никогда не забудет тот испуг на лице Фёдора, когда она подошла к нему сзади, увидев склонившийся над книгой любимый затылок в Центральной библиотеке, где они договорились встретиться, и положила руки на сгорбленные плечи. Он тогда дёрнулся, как от электрического удара, воровато озираясь в сторону, совсем противоположную от неё, и сказал, что он скоро выйдет из читального зала и пусть она подождёт его внизу. Как оказалось тогда, в том зале сидел его коллега с кафедры и Фёдор не хотел «светиться». Это было нормально и разумно, но почему-то сердце в горькой обиде, дрожащее, как вымокшая кошка, забилось в тёмный угол, уткнувшись носом в пыльную холодную штукатурку, и там сдерживало свои всхлипы, натужно качая пересыщенную адреналином кровь.

Пять лет тянулась эта её жизнь с бегством в столицу и приездом Фёдора в гости. В очередное лето, катившееся по земле удушливым дымным клубком торфяных пожаров, Фёдор к ним на дачу не приехал. Их общий знакомый из той компании, где они когда-то познакомились под плач гитарных струн, сказал, что он развёлся и женится на дочке какого-то босса в местной администрации… Через два месяца они получили от Фёдора открытку, в которой тот писал о своих непростых переменах в жизни: о том, что у него родился сын и о том, как всё это тяжело, маленький ребёнок… Открытка была вся помята, будто её месяц носили в кармане брюк и постоянно нервно тискали в кулаке, засунув руку в карман. Край открытки был обожжён, словно её держали над зажигалкой или свечой, собираясь спалить и не посылать вовсе, а потом пожалели написанных слов и послали по любимому адресу…

Слёзы закапали, точно из распаявшейся газовой колонки, перегретой до плевания паром. Она чувствовала себя, как девочка в начале её семейной жизни, стоящая посреди затопленной кухни и не знающая, чем и как собирать набегающую воду.

В тот день будто ампутировали половину её сущности. Она знала, что уж ТАМ ничего нет и никогда не будет, но она чувствует, как болит отрезанная половина. Пустота ноет, токает, не даёт спать по ночам, и она теперь нестерпимо боится произнести имя «Фёдор», когда Андрей ей дышит жарко в ухо.

Фёдор звонил несколько раз Андрею после этого ещё, они о чём-то там разговаривали, но для неё это уже не имело никакого веса – веса, который она чувствовала, будто тельце птицы в ладони, что подняли с пола, когда та разбилась о стекло, заглядевшись на отражавшийся в нём полёт облаков. Птица сидела нахохлившаяся, но живая и почему-то не улетала – то ли не могла оправиться от удара, то ли переломала крылья и была больше не способна летать, а только могла падать камнем вниз, ровно сердце от горьких вестей.

Через год Лида забеременела Гришей, жизнь окончательно вошла в свои глубокие берега, весенние разливы делали её только шире и спокойней.

Иногда она перебирала письма Фёдора, перечитывала пожелтевшие страницы, пытаясь прочитать и разглядеть то, что видела в чёрном омуте глаз, расширяющимся кругами по воде, будто от брошенного камушка её видения, и рыжее пламя костра отражалось в подёрнутом рябью кривящемся зеркале воды.

* * *

Опять лечу на карусели,

Что, как юла, с одной ногой.

Дни отпускные пролетели,

Не став равнинною рекой.

Опять лечу.

Куда – не знаю.

На чём стоит юлы той ось?

В цейтнот, как в ощип, попадая,

Я просвечу ход дней насквозь:

Волчок всё крутится, но тише,

Ребром готов к стене припасть,

И с каждый кругом к ней всё ближе,

Чтоб прислониться – и упасть.

Спустя годы она услышала от мужа, что Фёдор стал крупным учёным, защитил докторскую, стал даже член-корром и писателем.

Лидия вспоминала его иногда, но так, как вспоминают рыжий кленовый лист, уплывший по теченью вниз по реке жизни. Она была уверена, что больше ему не напишет и не позвонит никогда… Ан нет, иногда человек совершает непредсказуемые поступки. Где-то в глубине души у неё всегда жила иллюзия, что они ещё встретятся в этой жизни. Слишком многое их связывало, чтобы исчезнуть просто так, раствориться в небытие… Вспоминала лицо, проступающее сквозь мутное стекло вагона, засиженное мухами и захватанное жирными пальцами. Растерянное лицо, чем-то напоминающее лицо ребёнка, которого впервые повели в детский сад и оставляли на целый день среди новой жизни, полной разноцветных игрушек и незнакомых детей.