Скандал - Сюсаку Эндо

Хотелось без конца внимать этому звучанию жизни. Хотелось впивать в себя эту жизнь. В какой-то момент он слился с мужчиной, прижался губами к животу Мицу, целовал его, двигая губами, целовал вокруг грудей, целовал шею, точно пытаясь вобрать в себя эту юную жизнь. Покрытое морщинами, испещренное пятнами тело старика. Дряблое, точно сухой лист, изъеденный насекомыми, немощное тело. Чтобы спасти его, он, как паук, поедающий бабочку, готов был высосать жизнь из Мицу. На животе, на груди блестела старческая слюна, точно липкий след слизняка. Подмывало еще сильнее пачкать, осквернять это тело. Зависть старика, находящегося на шаг от смерти, к цветущей юности. И в то время как зависть, мешаясь с наслаждением, двигала его губами, в нем все сильнее разгоралась ярость, и, не осознавая, что делает, он обхватил пальцами шею девочки. И вдруг новый звук пронзил его.

Звонил телефон, зовущий откуда-то издалека. Вновь и вновь, немолчный, неотступно следующий за ним, этот звон повторял: «Это тоже ты», «это тоже ты», «это тоже ты». Ты, поджегший лачугу, в которой были заперты женщины и дети. Ты, бросавший камни в исхудалого, окровавленного человека, несущего на спине крест. Ты, написавший: «Я себе неприятен, я себе отвратителен».

– Больно! – Извиваясь под ним, Мицу открыла глаза. – Не надо!..

Тот же голос, который шептал ему: «Не беспокойтесь, я за вами поухаживаю».

Сугуро очнулся, как будто после глубокого обморока. По лбу, на шее струился пот, не оставляя сомнений в том, на что он покушался. Он едва ее не задушил. Его затянуло в водоворот страстей еще более бурных, чем зависть к юной плоти. Мощь этого водоворота была слишком яростной, слишком сладостной, неодолимой. Что же спасло его?

Мужчина поднялся, развернулся. Глядя на него, ухмыльнулся презрительно. По щекам размазаны слюни, редкие, тронутые сединой волосы спутаны, взмокли от пота. Точь-в-точь портрет Сугуро, нарисованный Мотоко Итои. Беспрепятственно он выскользнул из спальни.

Чувствуя во всем теле ужасную усталость, Сугуро прижался головой к стене. Отступая из полутемной ниши, он покачнулся, и вешалки, ударяясь, одна за другой посыпались на пол. Волоча ноги, вошел в спальню. Мицу лежала на кровати как мертвая. Сугуро отвел глаза и, словно убийца, скрывающий следы преступления, накрыл ее валявшимся в ногах одеялом. На стуле висели аккуратно сложенные свитер и грязные джинсы. То, как аккуратно они были сложены, напомнило ему о Нарусэ, но она не появлялась с тех пор, как ушла.

Он стоял у зашторенного окна, как оглоушенный. Боялся окликнуть Мицу. Не знал, как девочка отреагирует на то, что он пытался с ней сделать, и в то же время с беспокойным нетерпением ждал, когда она зашевелится.

Наконец Мицу приоткрыла глаза и, словно ничего не понимая, смотрела сонно в одну точку, но как только в поле ее зрения попал Сугуро, она, узнав его, улыбнулась.

– Что это со мной?

Он решил, что она только прикидывается, и на мгновение замешкался с ответом. Однако, увидев на ее лице обычную добродушную улыбку, сказал:

– Не помнишь? Ты слишком много выпила.

– Голова раскалывается. А где та тетенька…

– Не знаю. Наверно, уже ушла. Поэтому я здесь, чтобы отвезти тебя домой.

– Спасибо.

– Не спасибо, а, как там у вас говорится, – клёво!

Мицу хихикнула. Отчего Сугуро стало еще тошнее.

– Ничего не помнишь?

– Ничего.

– Тебе что-нибудь снилось?

– Может, и снилось… не помню.

Сугуро заметил, что на ее щеках и шее не осталось и следа от слюны. А ведь когда он смотрел через отверстие, благодаря увеличительной линзе он отчетливо видел этот липкий блеск.

Или все было галлюцинацией? Нет, невозможно. То, что здесь произошло, отчетливо, живо сохранялось в его памяти. В отличие от церемонии вручения премии или лекции, он уже не мог списать это на обман зрения.

– Какая-то я вся вялая…

– Тогда еще немного поспи.

Девочка послушно закрыла глаза и тотчас же ровно задышала. Здоровое дыхание юной жизни, сны которой не пронизаны кошмарами, как его бесконечные ночи. Начинающая жить и приближающийся к смерти. Прислушиваясь к ее дыханию, Сугуро никогда еще так реально не ощущал разделяющую их бездну.

Подойдя к окну, откинул штору. На оконной раме набился снег, продолжающие падать снежинки танцевали на свету.

Выждав полчаса, он растолкал Мицу и велел ей одеваться. Повернувшись спиной, он подождал, пока она надела джинсы и натянула через голову старенький свитер.

Вышли в пустынный коридор, ступили в скрипящий лифт.

– Кажется, мне действительно что-то снилось, – вдруг пробормотала Мицу. Сугуро молчал. – Мне кажется, я несколько раз видела вас во сне… Странно, почему бы это?

От конторки портье по-прежнему доносился стук пишущей машинки. Все то время, что Сугуро, обняв девочку за плечи, вел ее к выходу, одетый в черное мужчина с демонстративно равнодушным лицом не поднял глаз и не посмотрел в их сторону. Сугуро хотел было попросить его вызвать такси, но при мысли о том, что портье все знает, его намерение тотчас улетучилось.

– До Омотэ-дори рукой подать, поймаем машину там.

Он хотел дать ей свой шарф, но Мицу покачала головой:

– Спасибо, не надо, я молодая. Это вы, старички, чуть что – простужаетесь, вспомните, как вы недавно лежали пластом.

С гималайских кедров сыпался снег. Когда они, шагая медленно, чтобы не поскользнуться, вышли за ворота, внезапно его лицо ослепила яркая вспышка. Это не были фары такси.

– Господин Сугуро! – на тротуаре стоял Кобари, держа в руках фотоаппарат. – Что вы делали в этой гостинице?

– …

– Значит, все-таки вы… Так я и думал! Теперь у меня есть доказательства, и завтра об этом узнают все!

Сугуро посмотрел на него непонимающе, но тотчас опомнился и, обхватив Мицу за плечи, быстро прошел мимо.

– Втихаря занимаетесь черт знает чем! А еще называете себя христианским писателем!

Резкий крик Кобари, точно брошенный камень, ударился в затылок. Но Сугуро не обернулся, не стал объясняться и оправдываться.

– Что это за девочка с вами? Несовершеннолетняя?

Не желая, чтобы Мицу слушала брань Кобари, он торопливо поднял руку, останавливая проезжавшее такси, затолкал ее в открывшуюся дверцу, достал из бумажника несколько купюр и положил ей на колени.

– Возвращайся одна. Мне надо кое о чем побеседовать с этим человеком.

Машина тронулась, и Сугуро пошел пешком в сторону Харадзюку.

– Я напишу! Будет скандал! Так и знайте!

Странно, но выкрики Кобари не возбуждали в нем ни возмущения, ни страха. Если ему нужен скандал, пусть пишет что хочет. То, что он увидел через потайное отверстие, не было ни галлюцинацией, ни дурным сном. Мужчина, похожий на него как две капли воды, слюнявящий тело Мицу, не был кем-то другим. Не был самозванцем. Это был он, Сугуро. Одна из его половин, его другое «я». Отныне он не может скрывать это. Не может отвергать.

– И не стыдно вам? – продолжал кричать Кобари сквозь потоки падающего снега, но сейчас его голос казался паровозным свистком, слабо звучащим в туманной дали.

Падал снег. Снег касался его проплешины и старого лица и таял, касался и таял. Он шел в сторону Сэндагая. Автомобили проносились с чавкающим шипением по слякоти, обдавая светом фар. Как понять то, чему он стал свидетелем? Как привести в порядок взбунтовавшиеся чувства? В голове все еще был сумбур.

– Мерзость! – вдруг соскочило с языка. – Настоящая мерзость!

Мужчина, с гнусной, похотливой ухмылкой навалившийся, как зверь, на Мицу, был воплощением мерзости. Мужчина… Нет, хватит сваливать на другого! Это был он, Сугуро. Эта мерзость, как язва, пряталась в его, Сугуро, потрохах. На протяжении многих лет Сугуро писал романы с одной мыслью – как бы ни была велика человеческая низость, в ней можно разглядеть знак спасения. Верил – как бы ни был велик грех, в нем подспудно пульсирует энергия воскресения. Именно поэтому, пусть робко, он смел верить, что он христианин. Но отныне он должен признать эту мерзость своей. Должен отыскать в своей мерзости знак к спасению.

Но что же делать? Как обуздать мятущиеся чувства? Последние сомнения отпали: в душе таится тьма, о которой он никогда не писал в своих романах. Эта тьма обычно дремлет, но при определенных обстоятельствах вдруг пробуждается и восстает.

От этой мысли он завопил как сумасшедший. Догнавшее его сзади такси окатило светом, сбавило скорость, но поскольку он не обернулся, проехало мимо. Вокруг уличных фонарей порхали хлопья снега, как маленькие белые человечки, кружащиеся в танце. Внезапно Сугуро заметил, что впереди, метрах в пятидесяти от него, кто-то идет. Спина идущего человека казалась знакомой. Придержав шаг, он вдруг понял, что это его собственная спина, и затаил дыхание. Это был – он.

Человек шел прямо, не оборачиваясь, в сторону Сэндагая. Бесчисленные белые снежинки мельтешили вокруг него, мерцая в лучах фонарей. Казалось, от этих кристалликов исходит глубокое сияние. Сияние, которое было исполнено любви и милосердия и с материнской нежностью принимало в свои объятия человека. Его силуэт растаял.