Сделка - Элиа Казан

Дэйл согнулся перед софой и взял из рук Хоффа пустой бокал, заменив его наполненным. Он или не заметил или предпочел не заметить умоляющий взгляд миссис Хофф. А герой вещал о скотском к нему отношении во время съемок «Крика с колокольни».

Все читающие кинообозрения знали про фильм. Сюжет составлял, как трактуют его киношники, обкатку субъекта вдохновения (слова Дэйла) «с христосоподобным амплуа мексиканского типа. Но не грязным типом!». Брат Дэйла пописывал для «Репортера Голливуда», поэтому Дэйл снабжал меня равными дозами выжимок из перебранок Хоффа с продюсерами. Когда Хофф собрался в первый раз показать смонтированный и озвученный фильм своему продюсеру, он принес с собой в аппаратную гостью — ручную обезьянку, объяснив, что хочет посмотреть, какова будет инстинктивная реакция животного на фильм. Поскольку этот продюсер был известен тем, что на каждый первый просмотр новой картины он приводил жену и слушал, что скажет ее «инстинкт», то можно представить, как он возненавидел Хоффа за столь откровенный намек. (Даже Дэйл вынужден был признать, что ход немца бесподобен!) После просмотра ленты продюсер взял Хоффа за локоток, отвел в сторону и официально объявил мэтру голубого экрана, что картиной, а именно ее монтажом, он не удовлетворен. Что было не только то, чего Хофф ожидал, но на что он, вероятно, сильно надеялся: еще один повод для международного скандала в области культуры, еще один повод публично вылить ушат грязи на Соединенные Штаты.

На следующий день Хофф собрал пресс-конференцию. Иностранная пресса, ликующая от ожидания, забила все стулья. О, они снова раструбят во все концы, как Голливуд обращается с работой выдающегося мастера. Хофф закончил выступление словами, что при сложившихся обстоятельствах надежд на успех фильма он не питает и что смотреть его больше не будет.

Как Дэйл исхитрился заставить Хоффа изменить свое решение — осталось тайной. Хофф сидел на вечеринке и вскоре должен был первый раз смотреть, что сделали с его детищем ножницы продюсера.

— Как тебе удалось затащить его сюда? — прошептал я Дэйлу. (Мы стояли прямо за софой, с которой Хофф держал речь перед аудиторией.)

— Я сделал это только для тебя, — ответил Дэйл нормальным, громким голосом. Я припомнил, что Хофф глуховат. — Только для тебя.

Так я ему и поверил! Во всем этом сборе у Дэйла имелся свой интерес. Если кто думает, что вот он богат, его везде ждут, у него есть все, что душа пожелает, то ошибается. Он отчаянно жаждал признания «своего» круга. Нет, он бы не сознался в этом даже самому себе, но правда именно в этом… Читая, что киножурналы пишут о его фильмах, он знал, что шанс добиться расположения у киношной толпы ему представится не сразу. Поэтому тщательно выверенным ходом для начала могла стать обыкновенная месть. Ведь Хофф был основным любимчиком «своего» круга, а «Крик с колокольни», по слухам, — полная неудача.

Объявили ужин. Миссис Хофф принялась поднимать мужа на ноги.

— Я посажу тебя рядом с ним, — сказал мне Дэйл. — Не давай пустеть его бокалу. После того как он увидит, что продюсер сделал с его фильмом, он лопнет. Я хочу как следует накачать его для эффекта.

Затем, одной рукой взяв Хоффа, другой — меня, он повел нас в столовую.

Вскоре я заметил, что в заговор посвящено больше половины гостей. По ходу ужина они стали проявлять повышенный интерес к рассказам Хоффа и приглушенно, чтобы виновник торжества не услышал, отпускать колкости в его адрес. Вскоре такой двойной разговор превратился в игру — каждый стремился проверить порог слуха у Хоффа. Что касается миссис Хофф, то ее просто не замечали.

Флоренс наконец догадалась, что вот-вот грядет экзекуция, и ей это не понравилось. Но все попытки вежливо сменить тему разговора или шутками прикрыть цинизм игры успехом не увенчались. Гостей уже невозможно было оттащить от игрушки.

Я сидел рядом с мишенью для острот и слышал все: и шипение слюны на губах садистов, и ту вермишель, тягучую и слащавую, что набрасывалась ему на уши всеми по очереди. Хищники, окружившие подранка. К своему изумлению, я пожалел немца. Наверно, из-за того, что он был, как и я, отверженный. Хофф надулся тщеславием, как индюк, и не подозревал, бедняга, что его еще немного раздразнят и поведут на убой. И эта, по сути, его наивность, тоже тронула меня. В каком-то совершенно неожиданном разрезе он был невиновен.

Дэйл поглядел на пустой бокал Хоффа, затем — на меня. Я притворился, что не заметил. Дейл сказал: «Эдди, бокал мистера Хоффа пуст». Я налил ему, чувствуя стыд и гнев. Миссис Хофф так же умоляюще посмотрела на меня, но поздно, я уже наливал.

Себе тоже. С того момента мы с Хоффом пили на равных, сколько он, столько и я.

Я вспомнил пересуды о великих запоях Хоффа. Он запирался в номере отеля с батареей бутылок, а миссис Хофф спала у порога запертой комнаты. Только так ему удавалось то, в чем он периодически нуждался, — в уходе от бренного мира. Когда я глядел сейчас на него, на его внушительную комплекцию, на огромную массу тела, на широкий черный костюм, эти легендарные запои предстали передо мной в другом свете. Из него выхлестывала не гордость, а стыд. И потел Хофф не от высокомерия, а от отчаянного самоуничижения, от того самого презрения к себе, которое так хорошо было знакомо и мне. Он набрасывался на пищу как животное, только что обретшее чужую добычу и спешащее насытиться, пока не пришел другой грозный хищник и не отнял ее.

Неожиданно я захотел вытереть его взмокший лоб. Миссис Хофф к тому времени оттеснили на противоположный край стола, и он остался без сопровождающего. Я вытащил носовой платок и промокнул влагу с широкого лба. Хофф воспринял мой порыв без благодарности, как должное, лишь искоса посмотрев на меня. Он просто отметил появление нового раба и его рабью внимательность. Крепкий орешек мистер Хофф! Я налил нам по бокалу.

Затем, на полпути между «бри» и печеной «аляской», это случилось. Гости расхрабрились до неприличия, и, поняв, что мне уже достаточно и что меня переполняет отвращение, я бросил толпе: «Все, ребята, хватит!»

Разговор за столом еще немного пошумел, пока наконец народ не разобрал, что я сболтнул что-то не то. И вся комната смолкла. Я сказал еще раз, напрямую Дэйлу: «Дэйл, поговорили и пора заканчивать! Все!»

Дэйл секунду разглядывал меня.

— Что с тобой, мой мальчик? — спросил он.

Он называл меня «мой мальчик» уже пятнадцать лет, и хотя я считал такое обращение отеческим, никогда не возражал.

— Я сказал, Дэйл, что пора кончать с этим.

— С чем, мой мальчик?

— Ты прекрасно знаешь, с чем, — отрезал я.

— Нет, не знаю. Даже не догадываюсь. Будь добр, поконкретнее, если не затруднит. И подумай, прежде чем облечь мысли в слова.

— Уже подумал. Если я являюсь здесь почетным гостем и этот боров — для моего развлечения, то прошу оставить его в покое.

— Я не совсем…

— Не прикидывайся дурачком. Я хочу, чтобы ты прекратил точить ножи для разделки этого берлинского борова. И ты отлично знаешь…

— Ну и что с того?

— Для этого есть определение.

— И какое же?

— Ты знаешь.

— Извини, и понятия не имею. Не подскажешь?

— Хорошо. Это отдает садизмом.

— Ого, неужели?

— Точно так.

— И тебе это не по нутру?

— И мне это не по нутру.

Я уже пожалел, что начал. Я ведь не испытывал ни малейшей симпатии к Хоффу. Но остановиться не мог. Да и какого черта я должен был останавливаться? При чем тут Дэйл? Я говорю правду не из-за пренебрежения к хозяину дома. И что значит набившая оскомину «тесная дружба»? Я уже был крепко пьян и говорил себе: «Ты не имеешь права обвинять Дэйла. Тебе незачем делать вид, что ты был его другом прошедшие годы. За всю эту гадость ты не менее ответствен, чем они».

Дэйл повернулся к Хоффу и, указывая на меня пальцем, спросил:

— Готфрид, неужели ты ощущаешь себя боровом на заклание?

Вся комната взорвалась от хохота.

На несколько секунд напряжение спало. Хофф, идиот, обратился ко мне:

— Мой дорогой друг, зачем нести чепуху! О чем ты толкуешь?

Вообще-то обращение «мой дорогой друг» достаточно экстравагантно, но Хофф не раз публично называл нас, американцев, детьми, и я не стал возражать, да мне, собственно, было уже наплевать.

И я решил, черт с тобой, мой немецкий брат, я затыкаюсь, превращаюсь на оставшийся вечер в «ничто» и ухожу домой рано.

Флоренс покинула трапезу первой, за ней последовал сидевший рядом с ней Майк Уайнер, мой литературный агент.

Я заметил, что Беннет, прищурившись, поглядывает на меня. Оценивает, с какого боку лягнуть в отместку. И, встав из-за стола, провел первый хук:

— Если говорить о садизме, мой мальчик, а как ты сам недавно обращался с Флоренс?

— В каком смысле? — спросил я по-ничегошному.

— В том, что она неважно выглядит. Признаюсь, мы любим ее гораздо больше, чем тебя, и ты, мой мальчик, коль окончательно и бесповоротно выздоровел, мог бы иногда подумать и о ней.