Укридж и Ко. Рассказы - Пелам Вудхаус

— Так ты займешься агитацией?

— Мы займемся, — поправил меня Укридж.

— Только не я!

— Корки, — неумолимо сказал Укридж, — возьми себя в руки. Я затребовал тебя сюда главным образом для того, чтобы ты посодействовал мне в агитировании этих бисквитных прыщей. Где твой патриотизм, малышок? Ты разве не хочешь, чтобы старину Носача избрали в парламент? Так в чем дело? Мы должны напрячь все нервы. Мы должны подналечь на постромки. Твоей обязанностью будет целовать младенцев.

— Никаких инфернальных младенцев я целовать не буду.

— Будешь, старый конь, если не хочешь всю свою дальнейшую жизнь тщетно себя проклинать, когда бедный старый Носач провалится только из-за твоего слабодушия. Поразмысли, старичок! Обрети прозрение! Будь альтруистом! Быть может, именно твои усилия явятся решающим фактором в этой отчаянной скачке ноздря в ноздрю.

— Как это — ноздря в ноздрю? В своей телеграмме ты сообщил, что Носач — неоспоримый фаворит.

— Это все дурак-телеграфист. Подозреваю, он принадлежит к вражескому стану. Собственно говоря, строго между нами, все висит на волоске. Пустяк в ту или иную сторону может решить все дело.

— А ты почему не целуешь этих чертовых младенцев?

— Что-то во мне их пугает, малышок. Раза два я попробовал, но только лишился нескольких ценных избирателей, доведя их отпрысков до родимчика. Думаю, им не нравится мое пенсне. Но ты — о, ты! — сказал Укридж с тошнотворной льстивостью. — Ты прирожденный целователь младенцев. Когда я увидел тебя в первый раз, то сказал себе: «Вот идет прирожденный целователь младенцев». Как только я начал агитировать этих людей и понял, с чем столкнулся, я подумал про тебя: «Корки! — сказал я себе. — Нам требуется старичок Корки. Красивое лицо. И не просто красивое, но и доброе лицо». Они так к тебе и потянутся, малышок. Любой младенец доверится твоему лицу.

— Но послушай!

— И ведь это ненадолго. Всего пара улочек, и все. Так что шире плечи, малышок, и вперед, как подобает мужчине. Носач намерен приветствовать тебя великолепным банкетом в своем отеле сегодня вечером. Мне доподлинно известно, что будет шампанское. Думай об этом, и все пойдет, как по маслу.

Как-нибудь я выберу время, чтобы подробно рассмотреть проблему агитирования. Я считаю его наинепотребнейшей выдумкой. Дом англичанина — его крепость, и нельзя терпеть, чтобы, едва вы сняли пиджак и расположились спокойно выкурить трубочку, к вам врывались совершенно незнакомые люди, докучали вам своей гнусной лестью, своим нахальным любопытством касательно того, как вы намерены голосовать. И хотя я предпочитаю не распространяться о своем личном опыте в Бисквитном Ряду, но одно скажу: практически каждый обитатель этой трущобы, казалось, полностью разделял это мое мнение. Мне еще не доводилось сталкиваться с людьми, которые были бы настолько последовательно неприветливыми. Они смотрели на меня, насупив брови, они отвечали на мои прихрамывающие любезности односложным ворчанием, они выхватывали своих младенцев из моих рук и прятали вопящие чада в укромных уголках дома. В общем и целом весьма обескураживающая попытка, которая словно бы указывала, что по крайней мере в Бисквитном Ряду Носач Лаурор получит ноль голосов.

Укридж облил презрением эту мрачную теорию.

— Мой милый старый конь, — ликующе вскричал он, когда за нами захлопнулась дверь последнего дома и я сообщил ему свои выводы, — не обращай внимания. Просто у них манера такая. Они всех так встречают. У одного из прихвостней Гакстейбла из цилиндра сделали смятку в том самом доме, который мы только что покинули. Я считаю перспективу крайне обнадеживающей, малышок.

И так же, к моему удивлению, ее оценивал сам кандидат. Когда мы в этот вечер покончили с обедом и беседовали за сигарами, пока Укридж шумно почивал в покойном кресле, Носач Лаурор заговорил о своих шансах с хриплой уверенностью.

— И, как ни странно, — сказал Носач, подтверждая то, что до этой минуты я считал пустым укриджским хвастовством, — если я выиграю выборы, то больше всего буду обязан этим старине Укриджу. Пожалуй, в своих речах он опасно балансирует на грани клеветы, но, бесспорно, у него есть дар заручаться симпатиями аудитории. За неделю он сумел стать видной фигурой в Редбридже. Должен сказать, иногда я чуть нервничаю из-за этой его популярности. Я знаю, как он непредсказуем, и, если он окажется в центре какого-нибудь скандала, это будет означать неминуемое поражение.

— То есть как — скандала?

— Иногда меня посещают жуткие видения, — сказал Носач Лаурор с легкой дрожью. — Внезапно в зале встает какой-нибудь его кредитор и обличает его в том, что он не заплатил за брюки или за еще что-либо.

Он пугливо посмотрел на спящего.

— Если он и дальше будет носить этот костюм, можешь ничего не опасаться, — сказал я, проливая бальзам на его душу, — потому что его он слямзил у меня. Я долго недоумевал, почему пиджак выглядит таким знакомым.

— Ну, как бы то ни было, — сказал Носач с упрямым оптимизмом, — я полагаю, что, если бы что-то такое могло случиться, оно уже случилось бы. Он всю неделю выступал на собраниях, и все шло гладко. Я намерен позволить ему открыть бал на нашем заключительном митинге завтра вечером. Он умеет подогреть аудиторию. Ты, конечно, придешь?

— Если я могу увидеть, как Укридж подогревает аудиторию, меня ничто не удержит.

— Я позабочусь, чтобы тебя посадили на эстраде. Это самое большое наше собрание. Выборы послезавтра, и это наш последний шанс привлечь колеблющихся на нашу сторону.

— А я и не знал, что колеблющиеся приходят на такие митинги. Я думал, что аудитория там состоит сплошь из сторонников ораторов.

— Возможно, так бывает в других избирательных округах, — мрачно сказал Носач, — но к Редбриджу это никак не относится.

Колоссальный митинг в поддержку кандидатуры Носача Лаурора был устроен в Зале Ассоциации Механиков, весьма популярном здании, ранящем взыскательные взоры. Сидя среди привилегированных особ на эстраде в ожидании начала, я ощущал смешанное благоухание пыли, одежд, апельсиновых корок, мела, дерева, штукатурки, помады и ассоциированных механиков — и постепенно приходил к выводу, что могу не выдержать богатства этих сочетаний. Я сменил свое место на другое, чтобы оказаться рядом с маленькой, но многообещающей дверкой, через которую в случае необходимости можно будет удалиться, не привлекая к себе внимания.

Полагаю, процедура избрания председателя подобных митингов так хорошо известна, что не требует подробного ее изложения здесь, но на случай, если кто-либо из моих читателей не знаком с механизмом политических машин, я упомяну, что избранник не должен быть моложе восьмидесяти пяти лет, причем предпочтение отдается страдающему аденоидами. Ради Носача Лаурора власть предержащие особенно постарались и избрали чемпиона в этом классе. Вдобавок к аденоидам высокородный маркиз Криклвудский держал во рту (или казалось, что держал) картофелину максимальных размеров и температуры, а ораторское искусство он несомненно постигал на курсах по переписке. Я разобрал его первую фразу — что он займет наше внимание не долее минуты, — но все следующие пятнадцать минут он оставался для меня недоступен. Я видел, что он продолжает говорить, так как его кадык пританцовывал, но о чем именно он говорил, было скрыто от меня завесой тайны. И вскоре, не в силах более противостоять безмолвному приглашению ближайшей ко мне дверки, я тихонько выбрался через нее и притворил ее за собой.

Правда, теперь я не мог видеть председателя, но в остальном мое положение не особенно улучшилось. Архитектурные эффекты зала не очень завораживали, однако тут и вовсе смотреть было не на что. Я оказался в коридоре с выложенным каменными плитами полом, стенами нездорового зеленого оттенка и лестницей в дальнем конце. Я как раз направился к ней, повинуясь мимолетному капризу любознательности, но тут послышались грузные шаги, в следующий миг замаячил шлем, под ним в порядке очередности возникли багровая физиономия, синий мундир и большие крепкие сапоги, а вместе они сложились в констебля, который прошествовал по коридору в моем направлении размеренной походкой, словно совершая обход. На его лице мне почудилось выражение строгого неодобрения, которое, решил я, было вызвано тем, что я как раз закурил сигарету предположительно там, где курение не одобрялось. Я уронил сигарету и виновато наступил на нее каблуком — в чем не замедлил раскаяться, когда в следующее мгновение констебль извлек из глубины кармана собственную сигарету и попросил у меня спичку.

— На дежурстве курить не положено, — сказал он благодушно, — ну да пара затяжек ничему не повредит.

Тут я понял, что подмеченное мной выражение строгого неодобрения было лишь официальной маской, и согласился, что пара затяжек не повредит решительно ничему.