Хранитель пчел из Алеппо - Кристи Лефтери
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Через некоторое время она сказала:
– Нури, кто там играет на инструменте?
– Мужчина по имени Надим.
– Очень красиво.
Шли часы, нас окутывала музыка, а когда Надим решил вздремнуть, ее отсутствие вдруг впустило другие звуки: хруст ветвей среди деревьев, приглушенные голоса, шепот, возгласы играющих детей. Я хотел разбудить мужчину и попросить, чтобы он не переставал играть. Тогда бы до самой смерти мне не пришлось ничего слышать, кроме трогательной мелодии ребаба. Если Анжелика права – нам не покинуть это место, мы с Афрой умрем здесь среди ночных хищников и героев неизвестного сражения.
С заходом солнца разожгли костер, воздух наполнился дымом, запахом горящей древесины. Все потянулись к теплу, что напомнило мне об острове Фармакониси. Но там люди были другими. Здесь же они, казалось, жили в глубочайшей тени солнечного затмения.
Афра притихла больше обычного. Может, она вслушивалась в звуки леса или ощущала исходящую оттуда опасность, но вопросов не задавала. В основном просто сидела, закутавшись в теплое одеяло.
Надим отлучился, а вернувшись, занял свое привычное место под статуей. К ребабу он не притронулся, хотя я ждал его музыки – нуждался в ней, как в воде. Слишком сильно потрескалось мое сознание.
Мамочка в голубом хиджабе пробовала покормить ребенка грудью: крохотная Маша обхватила грудь ротиком, слегка посасывая, но молока, похоже, не было. Женщина, раскрасневшись, принялась давить на грудь. Маша сдалась, вновь став безучастной. Мамочка расплакалась, смахивая слезы тыльной стороной ладони.
Только сейчас, увидев слезы этой женщины, я понял, что Афра не оплакивала Сами. Не проронила ни слезинки, кроме одного дня в Алеппо – когда мы прятались в землянке. Она не плакала, когда Сами умер. Ее лицо окаменело.
Надим подсел ко мне на одеяло, разглядывая Афру. Понимал ли он, что пялится на нее, или просто о чем-то задумался?
– Так откуда ты? – спросил я, решив отвлечь его.
Лицо Надима внезапно ожило.
– Из Кабула же!
– Тебе там нравилось?
– Конечно. Это же мой дом. В Кабуле очень хорошо.
– Почему ты уехал?
– Талибану не нравится, что мы играем на музыкальных инструментах. Им вообще не нравится музыка.
Надим что-то явно недоговаривал – он внезапно замолчал, подхватил с земли шишку, внимательно разглядывая ее, прежде чем кинуть в сторону деревьев.
– Поэтому ты уехал? – спросил я.
Мужчина замешкался, взвешивая, сказать ли мне больше, и в то же время изучая меня. Спустя несколько секунд он тихим голосом произнес:
– Я работал в Министерстве обороны. Талибы угрожали мне. Я сказал, что не стану убивать людей. Даже муравья убить не могу – как же я смогу убить человека?
Надим снова замолчал, поставив в разговоре точку. Он лишь слегка приоткрыл завесу куда более крупной и длинной истории. Молчание Надима даже пугало, и я обрадовался, когда вновь услышал его певучий голос, словно отвлекающий меня.
– Ты знаешь, как называется этот парк? – спросил он.
– Да, Педион-ту-Ареос…
– «Педион» означает «площадь». Арес был богом войны. Он обожал убийство и кровь. Ты это знал? Мне рассказала старуха, которая разносит еду.
– Я не знал.
– Он обожал убийство и кровь, – медленно и подчеркнуто повторил Надим. – И посмотри, – сказал он, – в его честь сделали парк!
Мужчина протянул ладонь совсем как Нейл, когда показывал нам с Афрой класс в школе; в свете костра мелькнули отметины на руке, напоминая красные ленты. Подул ветер, набежали облака, и темнота кругом стала осязаемой, грозя поглотить оранжевое сияние. Мне отчего-то захотелось проявить дружелюбие к этому мужчине.
– Когда ты научился играть на ребабе? – спросил я.
От моего вопроса на лице Надима появилась широченная улыбка. Он подался вперед с безумным огоньком в глазах. Сейчас он странным образом напоминал человека с заточенным ножом в руках.
– Слушай мою историю, – сказал он. – В Кабуле мой отец был музыкантом. Очень хорошим, знаменитым. Он играл на табле[10]. Каждый день я следил за его игрой, смотрел и слушал. – Он демонстративно коснулся уха, затем оттянул веко. – Однажды, когда мне было лет восемь или девять, дядя попросил отца помочь ему на улице. Я же сел у таблы и стал играть. Отец зашел внутрь, разинув рот. Он так удивился! Сказал мне: «Надим! Мальчик мой, как ты научился играть?» Как я научился играть? Я же наблюдал за ним. Наблюдал и слушал все эти годы. Как же тут не научиться? Скажи мне!
Я понял, что увяз в истории, очарованный певучим голосом Надима: перед глазами вспыхивал образ мальчика, играющего на табле у себя дома в Кабуле, и на секунду я забыл про заданный вопрос, который остался без ответа. Надим, вполне довольный собой, отбивал ногой тихий ритм. Скрутил сигарку и закурил, откинувшись назад. Хотя он принял расслабленную позу, но взгляд оставался пронзительным. Надим внимательно изучал людей, всматриваясь в тени, не хуже тех мужчин в лесу.
На одной ноте стрекотали сверчки, затем замолкли на короткий интервал, будто были единым организмом, замершим, перед тем как вновь услышать звук, густой и пульсирующий, уходящий вглубь леса, в неизвестность.
Под деревьями снова собрались мужчины, кто-то сидел на скамейках и курил. Сегодня в воздухе слышались смех и шутки. Надим держал в руке сигарку, положив руку на колено. Мой взгляд снова остановился на ранах – темно-красных линиях, похожих на следы от зверства диких животных. Надим достал из кармана телефон и стал набирать сообщение. Я подождал, потом спросил у него про Интернет.
– Да, конечно есть, – сказал Надим.
– Можно, я проверю электронную почту?
Надим без промедления снял блокировку и передал телефон мне. Он молча закурил.
Вновь мне пришли письма от Мустафы.
15/03/2016
Дорогой Нури,
я уже долгое время не получал от тебя новостей. Надеюсь, что ты цел и невредим добрался до Афин.
Я не сразу встал на ноги. Сейчас жду ответа, дадут ли мне убежище. Тем временем я работаю волонтером в ассоциации пчеловодов того города, где живу. Здесь я завел друзей, вот только я пчеловод без пчел. Для старта нужен всего один улей, поэтому я дал объявление
