Пурпурный занавес - Всеволод Глуховцев

Последний раз он греб больше десяти лет тому назад, на озере в городском парке. Но сейчас он так лихо заработал веслами, как будто только этим и занимался всю жизнь. И шлюпка скользила по воде необычайно легко – один гребок, и она пролетала сразу метров сто. Николай вскинул голову: ага, берега уже не видно.

Тогда он обернулся. И увидел, что невдалеке, в полупогруженном состоянии, покоится на воде огромная черная субмарина.

Язык не повернулся бы назвать это чудище «подводной лодкой». Оно над водой-то возвышалось чуть ли не на два человеческих роста, а что было сокрыто в глубине, можно лишь догадываться.

От здоровенной рубки к поверхности воды вел стальной трап, к нему и пришвартовался Гордеев. Быстро взбежал вверх. Тяжелая бронированная дверь рубки была приоткрыта, словно дожидалась его. Николай с усилием оттянул ее и шагнул вглубь.

Шут знает, каким количеством техники был напихан этот подводный линкор, ибо колоссальный снаружи, он оказался чрезвычайно тесен внутри. Николай попал в длиннющий коридор, вдоль стен которого тянулись многочисленные провода, трубы и шланги, посверкивали разноцветные огоньки каких-то приборов. И стоял здесь несильный, ровный гул – вентиляция, наверное.

Николай быстро зашагал в нос судна. Разумеется, относительно быстро: потолок был совсем низкий, приходилось перешагивать через комингсы водонепроницаемых переборок, и Николай пригибался, спотыкался, хватался руками за что-то. Коридор, зараза, казался бесконечным: отсеки, отсеки и снова отсеки, машинный гул… Это не то, чтобы раздражало, но как-то подстегивало, нетерпение разгоралось в Гордееве, хотелось поскорей добраться до конца, до сути – а суть должна быть, это Николай уже знал.

И вдруг коридор кончился.

Николай понял это враз, когда перед ним возникла дверь пошире, чем те, что попадались до сих пор. На ней был штурвал, с помощью которого она задраивалась наглухо, но стоило лишь протянуть за него, как дверь легко отворилась, хотя Гордеев и успел почувствовать, какая она массивная… Сердце забилось сильней. Он перешагнул через комингс.

Его совсем не удивило то, что он попал в огромный и роскошный салон; парадоксы пространства-времени здесь были шуточками обычными. Он испытал только любопытство – с интересом огляделся по сторонам.

Помещение было все обтянуто искрящимся темно-вишневым бархатом. Искрился он от мягкого полусвета, исходившего неведомо откуда, ибо явных источников освещения не наблюдалось.

«Еще один эстет», – подумалось ему.

Вишневый пол, вишневый свод – здесь не было границы стен и потолка. И купол этот чудился высоким: Николай зачем-то вытянул руку вверх и, конечно же, не достал.

Он осторожно двинулся вперед. Бархат поглощал звук шагов. Стояла непроницаемая тишина.

Салон действительно производил впечатление шикарного, за счет бархата и таинственного света, хотя, собственно, он был почти пуст; лишь два предмета мебели имелись в нем: кресло и кровать.

Правда и они удивляли богатством отделки. Слово «кровать», в общем-то, трудновато связать с тем пышным сооружением, что предстало взору Гордеева; возможно, правильнее было бы сказать – «альков»… Мельком подумалось, что раньше в его лексиконе и термина-то такого не было.

Итак, кровать. Широкая, двуспальная, застланная также бархатным покрывалом, но не вишневым, а ярко-алым, почти цвета крови, чуть светлее. Кресло же, наоборот, потемнее, с коричневым отливом, но тоже великолепное, этакий царский трон в стиле двадцать первого века – новый ампир.

И этого слова прежде Николай не ведал, а вот теперь оно сказалось само собой, и он этого даже не заметил.

Как-то сразу Николай угадал, что кресло для него, для зрителя. И настороженность его прошла, он свободно подошел к «трону», уселся, закинул нога на ногу, поерзал, устраиваясь поудобнее. Предвкушение острого зрелища щекотало нервы.

И представление не замедлило явиться.

В бархатной стене бесшумно открылась дверь.

Она откинулась вовне салона, и Николай успел заметить, что в образовавшемся проеме – тьма. Из нее (из тьмы египетской – подумалось гостю) вышагнул Владислав Глухаревский.

Он был в голубой джинсовой рубахе и еще более светлых, почти белых джинсах. На ногах – легкие кожаные мокасины.

Глухаревский казался чем-то глубоко загружен. Лицо его было сумрачно, взор под ноги. Руки в карманах джинсов. Так, глядя в пол, он неспешно прошелся туда-сюда, вдоль кровати.

Нетерпение запульсировало в Гордееве еще острее. Во рту пересохло. Он нервно облизнул губы.

Глухаревский встал, поднял голову. Постоял так секунд пять – и шагнул к двери, уже решительно и твердо.

Николай, пока глазел на писателя, самого таинственного из всей пятерки, и забыл-то про нее, про дверь. Она и в самом деле закрылась, но никуда не делась. Хозяин подошел к ней, уперся рукой, толкнул, она нехотя подалась.

Сердце Николая стукнуло горячо: вот оно. Начинается!

– Идем, – негромко позвал кого-то Глухаревский.

И тут же из темноты выступила женщина. Николай так и вперился в нее.

Почему-то на ней была темная мужская рубаха, расстегнутая на две пуговки у шеи. Ноги обнажены. Неизъяснимым чутьем Гордеев понял, что и под рубашкой ничего. Тут у него пересохло и в горле. Правая рука чуть дернулась.

Женщина была не очень молода и не особенно красива, лет около сорока. Во внешности ее явно сквозило азиатское: раскосый разрез глаз, широкие скулы, темные прямые волосы… Полновата – заметно и под широкой рубашкой, от талии остались разве что воспоминания.

И все-таки, несмотря на все это, было в этой тетеньке нечто животное, чего не передашь словами, но что чувствует любой мужик какой-то потаенной стороной своей души – что-то дьявольски сексуальное, что далеко не каждой женщине дано. Но уж кому дано, тому дано – к таким бабам, будь они не слишком красивы, или вовсе некрасивы, мужики липнут, как мухи к меду, и сами себе не могут объяснить, отчего так…

Впрочем, совсем некрасивых среди этих женщин-самок нет – тут можно руку дать на отсечение.

А у этой еще и ноги были на диво: стройные, точеные, в меру округлые. Изящно переступая ими – под рубашкой заколыхались тугие ягодицы, дамочка приблизилась к кровати, остановилась и потупилась, как бы в смущении.

Да, руки она держала за спиной, словно арестованная. То есть весь вид ее выражал смирение и покорность.

Глухаревский же вновь впал в задумчивость. Словно тигр в клетке заходил опять возле кровати, не глядя на женщину, прямо-таки не замечая, будто никого и нет с ним рядом, пустое место.

Гордеев еще тогда, на встрече заметил, что автор мистических триллеров дядя крепкий, накачанный – Николай просек это, несмотря на цивильную одежду литератора (пиджак, к примеру, скрадывает объем мышц, в нем и Шварценеггер будет казаться худее, чем на самом деле). Сейчас же, в балахонистой джинсовке, тем более было заметно, что Глухаревский – атлет, и это как-то не вязалось с его лицом и прической скромного провинциального интеллигента.