Волгины - Георгий Шолохов-Синявский

— Вы поедете дальше? — спросила Кето.

— Да, я еду. Надо же работать. Поеду в Днепропетровск. Это мой родной город. К тому же я везу с собой семь дюжих молодцов — чудо-богатырей. Я их выхватил горяченькими, как каштаны, из огня. Они еще могут пригодиться мне и Алексею Прохоровичу. А куда намерены ехать вы?

— Я еще не решила, — вздохнув, ответила Кето. — Может быть, удастся встретить Алешу…

— Вряд ли вы найдете его в этой суматохе. Мой вам совет: ехать дальше.

— Куда?

— Ну, в Ростов… Если не ошибаюсь, там ваши родственники. Оставаться здесь одной с грудным ребенком — безумие. Да я просто не позволю вам. Если уж я встретил вас, то никогда не оставлю. Присоединяйтесь к моему каравану и едемте в Барановичи, а оттуда на Москву, на Киев — куда хотите. И вашей попутчице предлагаю то же самое…

— Да, я поеду, — согласилась Кето. По бледным, ввалившимся щекам ее катились слезы.

Подъезжая к Барановичам, Кето увидела в поле мужчин, женщин, подростков, роющих землю, согбенные спины, усталые загорелые липа, торопливые взмахи лопат.

Пестрая живая лента вытянулась громадным полукругом, огибая окраины города, переливалась на солнце всеми цветами.

Всюду были видны группы красноармейцев с утомленными, но бодрыми лицами. Вместе с жителями они рыли окопы, носили бревна и кирпичи. Там и сям торчали из окопов их тусклые запыленные каски, поблескивали на солнце тонкие жала штыков.

И в городе, во дворах и на улицах, люди торопливо рыли землю. Возле каждого дома копошился с лопатами, кирками и ломами народ. Даже дети носили в маленьких ведерочках и в старых солдатских котелках землю. При взгляде на них у Кето начинало пощипывать в горле.

Барановичи походили на военный лагерь. Базарная площадь была забита военными обозами, все двигалось, шумело грозно и тревожно.

На перекрестках кричали радиорепродукторы. Из Москвы передавались суровые марши. Диктор торжественным голосом рассказывал обо всем, что делалось на фронте, в тылу — на фабриках, заводах, в колхозах.

Кето услышала по радио слово «ненависть», и оно сразу же смутно взволновало ее, определило неясно бродившие чувства.

«Да, да, я тоже ненавижу их за все, что они сделали со мной за эти дни, за все, что я увидела там, на дорогах и улицах», — думала Кето, сидя на застрявшей на перекрестке между крестьянских возов телеге и прижимая к груди Лешу.

Кето жадно вслушивалась в голос диктора. За три дня скитаний она соскучилась по радио. Ей одинаково приятно было слышать и немногословный рассказ о героизме бойцов, в течение нескольких часов удерживавших какой-то населенный пункт до подхода главных сил, и о том, что в колхозе «Третья пятилетка», где-то на Кубани, колхозники начали косовицу, и что работницы какой-то швейной фабрики досрочно выполнили производственный план.

Страна жила и работала; за сообщениями радио чувствовались ее необъятность и сила. Миллионы людей были там, за спиной диктора, — они жили, дышали, волновались, не сидели сложа руки.

Самсонов привез свою группу эвакуированных на вокзал и там расплатился с подводчиками.

Громадный железнодорожный узел был забит воинскими эшелонами и пассажирскими поездами, ожидавшими отправления на Минск, Бобруйск, Гомель.

Немецкие самолеты несколько раз налетали на Барановичи, бомбили станцию, но разрушенные пути быстро чинились и движение поездов на восток не прерывалось.

Однако скопления беженцев были так огромны и опасность налетов была столь очевидна, что охрана не пропускала новые потоки беженцев на вокзал.

На привокзальной площади и в скверике с летней киноплощадкой, на платформах, у пакгаузов люди сидели в ожидании поезда так тесно, что ступить было негде. Тут же на площади, под деревцами, курились маленькие костры; женщины, склонившись над котелками, варили пищу, здесь же играли дети, лежали на разбросанных матрацах больные…

Кето и Марья Андреевна решили еще раз навести справки, купить на дорогу продуктов. Узнав, что поезд пойдет на Минск вечером, они, сговорившись с Самсоновым о встрече в привокзальном сквере, направились в город. День был знойный и душный. Нечаянно они забрели на эвакопункт, там им предложили сходить в баню и столовую.

Розовощекая девушка в сияющем белизной халате сказала Кето:

— У нас есть комната матери и ребенка, врачебная консультация, зайдите…

После дорожной грязи и пыли чистая светлая комната консультации растрогала Кето. Женщина-врач осмотрела Лешу, сказала:

— Вам придется побыть у нас хотя бы сутки. Ребенок пока здоров, но сильно истощен. В дороге он может заболеть.

— Я не могу оставаться, — вздохнула Кето.

Загрохотали зенитки. Мимо окон побежали люди. Женщина-врач не двинулась с места, что-то записывала.

«Она уже привыкла», — подумала Кето. Выждав, когда стрельба прекратилась, Кето пошла на вокзал.

Самсонов со своими эвакуированными рабочими-мостовиками ожидал женщин в привокзальном скверике. Он стоял среди них, высокий, сутулый и мрачный, с рюкзаком за плечами и суковатой палкой в руке.

— Я вас жду с нетерпением, — сказал он Кето. — Через час должны подать поезд на Минск. Но вести неутешительные. Говорят, немцы разбомбили в Столбцах мост через Неман. Тут очевидцы рассказывают: эти изверги расстреливают людей тысячами… В Бресте они сжигали людей живьем. Вы только вдумайтесь: все это происходит не во времена Навуходоносора, Атиллы или какого-нибудь Тамерлана, а в первой половине двадцатого века, после того как жили Гете, Толстой, Дарвин…

Кето промолчала: ей не хотелось говорить. Вокруг разноголосо гудела толпа. Заходило солнце. Воздух над городом был мглист и сух, пронизан красноватыми лучами заката.

Через час подали на Минск состав темных, неосвещенных теплушек. Смеркалось. В задымленном, беззвездном небе безмолвно и нервно метались лучи прожекторов, где-то на западе вставало огромное мутное зарево. Было уже темно. Кето, Марья Андреевна и Стася, влекомые гудящим потоком, старались не растеряться, крепко держа друг друга за руки, Самсонов все время не выпускал локтя Кето, расталкивая толпу.

— Держите меня крепче, — умоляюще сказала Кето. Она старалась защитить Лешу руками, приподнимала его над собой. Мальчик все время кричал, но она не слышала детского голоса в общем шуме.

Над станцией вновь, точно чудовищно огромные кометы, скрестились голубые лучи. Где-то совсем близко загремели зенитки.

— За мной! За мной! — командовал Самсонов.

Вот и вагоны, длинные, с широко распахнутыми дверями.

«Скорее, скорее… Уехать подальше… Не видеть, не слышать этого», — стучал в голове Кето тупой молоточек.

— Марья Андреевна… Стася… где вы? — крикнула она.

— Я здесь… — откликнулась Стася.

— Держите ребенка… Ради бога, держите ребенка, — откуда-то издалека посоветовала Марья Андреевна.

Кето вдруг почувствовала, что потеряла руку Марьи Андреевны. Ее сдавили какие-то женщины с узлами, жарко дыша ей в лицо. Становилось все темнее, и Кето не могла разглядеть их лиц. Ее охватил ужас.

— О, будь ты проклят! Будь проклят, антихрист!.. — раздался рядом пронзительный крик женщины.

И Кето при свете зеленоватой вспышки от стрелявшей неподалеку зенитки на какую-то долю секунды увидела перекошенное, точно гипсовое лицо, угрожающе поднятый кулак…

— Будь проклят!.. Будь проклят!.. — все громче выкрикивала обезумевшая женщина.

И в ту же минуту Кето услышала над головой раздирающий ушные перепонки свист и шум, похожий на шум быстро надвигающегося вихря.

«Что это так шумит?» — слабо засветилась в ее мозгу мысль и мгновенно потухла…

…Выбеленные известью кирпичные своды открылись перед замутненным взором Кето. Тусклая электрическая лампочка освещала их. Там, где своды сходились со стеной, колыхалась черная паутина. Кето смотрела на эту паутину, и тонкие черные брови ее напряженно сдвигались. Странный смешанный запах иода и спирта тяжело висел в воздухе. И чем шире раскрывались ее живые, горячие глаза, тем острее был этот запах, и ощущение чугунной тяжести в голове, во всем теле, мутящая тошнота, сжимавшая горло, становились неотвратимее.

«Это все тот же нехороший сон», — подумала Кето. И вдруг словно яркий луч озарил ее мозг. Она вскрикнула.

Перед ней раскрылось все сразу: и то, что она лежала на каких-то носилках с вытянутыми вдоль туловища руками (такие же носилки стояли рядом), и закопченный, затканный паутиной кирпичный свод, и мерклый свет, и чьи-то стоны, и лицо женщины в больничном халате…

— Где мой ребенок? — тихо и жалобно спросила Кето и нашла в себе силы, чтобы привстать на локте. Она продолжала напрягать память. Это было видно по ее ищущим, беспокойным глазам.