Приемная мать - Сильвия Раннамаа

Это было мое первое место. В маленькой четырех­классной школе, затерянной среди лесов и болот. Уче­ников было около двадцати пяти, учителей — двое. Вторая учительница была еще моложе меня и, пожа­луй, еще глупее. Красивая была девушка. И кое-чему она все-таки могла научить ребят. Во всяком случае, она справлялась с ними лучше, чем я. Они были от нее без ума. Как, впрочем, и все юноши в округе. Она, как говорится, умела вскружить голову. У нее постоянно было несколько поклонников одновременно. Она счи­тала это вполне естественным.

И вот случилось, ко мне приехал брат, работавший в уездном комитете партии. Лайне — так звали вторую учительницу, как раз была у меня, когда брат вошел в комнату. Девочки, надо было видеть эту встречу... Словно две птицы вдруг попали в одни силки. Вы знаете, я коммунист и не верю ни в судьбу, ни в пред­определения, но когда я вспоминаю это мгновение, мне становится не по себе.

Два человека, два совершенно разных существа стояли друг против друга, и было совершенно ясно даже такому наивному человеку, каким была я, что вся их жизнь до этой минуты была лишь подготовкой к этой встрече.

Не знаю, понимаете ли вы меня. Вы еще слишком молоды для того, чтобы до конца понимать такие вещи, но вы очень горячо беретесь обсуждать эти проблемы, поэтому-то я и решилась на этот очень серьезный раз­говор.

О да, любовь, любовь!

До этого дня Лайне всегда рассказывала мне о каж­дой своей так называемой любви. А для ее возраста у нее их было много, даже слишком много. Но как ни удивительно, в этих увлечениях она не растратила своих душевных сил, сохранила их для большой, на­стоящей любви, которой ждала и искала в каждом но­вом увлечении и которая не могла не прийти к ней...

Мой брат был на редкость серьезным юношей. Он прошел войну и все-таки умудрился остаться наивным, когда дело касалось девушек.

Полюбили они друг друга, как я уже сказала, с пер­вого взгляда, и тут-то столкнулись два совсем разных характера, сразу проявилась противоположность поня­тий, мировоззрений, мыслей. Начались взаимные обиды, боль, горечь, непонимание.

Конечно, в первую очередь страдал Олев, мой брат. Лайне при каждом новом крахе «утешалась», уходя с головой в свой прежний, испытанный образ жизни. Конечно, она не переходила известных границ, иначе можно было потерять место учительницы. Но я, живя в соседней комнате, часто слышала, как она возвра­щалась домой очень поздно, а иногда и под утро. Для меня было загадкой, где она пропадает в такие поздние часы. Сама она говорила, что любит просто побродить и, конечно же, я не считала возможным тайком следить за ней. Кроме того, я верила ей и ее щебетанью, навер­ное, так же простодушно, как и мой брат. А когда я пыталась предупредить брата и пожурить Лайне, то всегда выходило плохо — они в конце концов мирились и начинали считать меня своим врагом и недоброжела­телем.

Брат мог бывать у нас только с субботнего вечера до утра понедельника.

Как-то, после большой ссоры и примирения, пошли разговоры о свадьбе. Лайне стала относиться ко мне внимательнее, чем когда-либо раньше, и брат был опять добрым братом. Он казался таким счастливым и довер­чивым, что я начала сомневаться в правильности своих наблюдений и стала надеяться, что для Лайне это в самом деле большая любовь, которая стерла в ее сердце все былые увлечения и удержит ее от новых. И если Олев любит Лайне такой, какова она есть, почему же я должна желать, чтобы она была другой, чтобы она с та­кой легкостью не улыбалась и не сияла от одного при­сутствия чужих мужчин. Сама Лайне уверяла меня, что она не может иначе, что это у нее в крови, но что Олева она любит больше всех на свете и готова для него на все.

Время шло... И вот как-то вечером, на этот раз среди недели Олев неожиданно приехал в гости к невесте. Как обычно в последнее время, он прежде всего пошел к ней, но вскоре зашел ко мне и растерянно пояснил, что Лайне заболела и просит оставить ее в покое и возвра­щаться домой. Брат попросил меня сходить к ней. Я пошла. Лайне с закрытыми глазами лежала в постели. На мои расспросы, что с ней, она застонала и заохала и стала рассказывать о каких-то неопределенных болях. Я постаралась полечить ее, как умела — принесла грелку, напоила горячим чаем, хорошенько укрыла. Мне даже казалось понятным, почему она не позволяет Олеву ухаживать за собой. Она настаивала, чтобы я отправила брата с вечерним автобусом домой, потому что ему надо завтра рано утром быть на работе.

Я считала, что с ее стороны это очень разумное и доброжелательное предложение, и решила уговорить брата согласиться на это. Обещала, что, если потребу­ется, я останусь с нею хоть на всю ночь.

Конечно, Олев не согласился уехать. Он еще раз на­вестил Лайне. Вернулся озабоченный и не ушел никуда. Я постелила ему, как обычно, на диване, а сама решила снова заглянуть к Лайне. Она заявила, что чувствует себя лучше — наверно, помогла грелка, — но очень устала и хочет спать. Лайне сама считала, что к утру все пройдет.

И прошло, но как? Ой, девочки, как!

Мы условились, что если я ей понадоблюсь, она позо­вет или постучит в стенку, и я ушла к себе ложиться спать. Олев лежал на диване и курил.

Наверное, я уже проспала несколько часов, как вдруг что-то разбудило меня. Сначала я не могла понять, что происходит. Но уже в следующее мгновение поняла, что это был крик Лайне о помощи, и он доносился не из-за стены, а из прихожей, от самой моей двери. Я испуганно вскочила, но Олев опередил меня и рас­пахнул дверь. Но тут же отпрянул назад.

Я увидела, что прямо за дверью стоял мужчина и на шее у него повисла Лайне. На голове у нее был платок и на плечи накинута шубка. По-видимому, она только что выходила из дому. И тут только я заметила, что изо рта у нее по подбородку стекает тоненькая алая струйка. В полутемной прихожей я различила еще двоих вооруженных мужчин. Тот, кого Лайне обхватила руками и отчаянно пыталась оттащить от двери, грубо оттолкнул ее, вошел в комнату и, наставив на Олева револьвер, крикнул:

— Ага, попался, красный жених! Колхозник! Комму­нистический прихвостень, подхалим!

Я поняла, кто эти люди. Окрестные леса тогда ки­шели ими.

Девочки, я не стану рассказывать вам подробности. До сих пор не знаю, было ли у них с самого начала намерение убить и меня или я просто случайно попа­лась им под руку. Но когда я после побоев пришла в себя в больнице и мне вспомнилось все, что пришлось пережить в ту страшную ночь, то у меня было одно желание — никогда больше не просыпаться.

Своего брата я больше не видела. Хотя он и лежал в той же больнице. Он умер на третьи сутки. Позднее мне рассказали в милиции, что временами он приходил в себя и ясно помнил все, что произошло.

У него было больше двух суток, чтобы подумать о предательстве, совершенном любимой девушкой. Два дня и две ночи он мог повторять слова, которые она кричала другому:

— Хельмут, оставь! Не надо! Слышишь, я люблю только тебя! Клянусь богом, я всегда любила только тебя.

Я видела отчаяние в ее глазах и слышала жестокий, но, наверное, заслуженный ответ этого самого Хель-мута перед тем, как он убил ее. Я не могу утверждать, правду ли говорила тогда Лайне или в смертельном страхе она надеялась этим признанием спасти свою жизнь. Я знаю, что эта девочка была настолько наивна, что считала причиной всего свою любовь.

Олев всегда верил ей. Наверное, поверил и в ту ночь. Хотя, может быть, на этот раз ему легче было бы, если б он мог не поверить ее последним словам!

Да, девочки, слова, слова! Большие, красивые слова о любви!

Воспитательница смотрела куда-то вдаль, но страдание, звучавшее в ее голосе, сделало ее такой близкой нам. Мы были потрясены, и никто не решался нару­шить молчание. Я впервые заметила, что у Весты и Тинки может быть совсем одинаковое выражение лица.

А Марелле плакала, и мне очень хотелось присоеди­ниться к ней.

Веста уже несколько дней какая-то странная и тихая. Позавчера она вдруг не встала с постели. Выяснилось, что у нее уже несколько дней жар. Поначалу ее отпра­вили в карантин.

Никто не мог предвидеть, что может получиться из такого, казалось бы, обычного дела. Именно позавчера, когда она заболела, был контрольный день санитарного поста. Веста отсутствовала, и медсестра почему-то на­значила вместо нее Ааду.

Этот санитарный пост, конечно, под руководством Ааду, одним мановением и совершенно неожиданно ниспроверг нас на предпоследнее место. Откуда же он и набрал эти наши минусы, как не из своего злого и коварного сердца. Этого не могли понять даже старосты других групп, которых мы тут же пригласили осмот­реть нашу комнату. Воспитательница тоже считала, что тут какая-то ошибка.

Например, два минуса за плохо вымытый пол мы по­лучили потому, что в углу умывальной в щели Ааду нашел два крошечных кусочка торфяного брикета, а в спальне едва заметную пушинку, которую он вытащил из-под кровати.