Приемная мать - Сильвия Раннамаа
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Ученики, — и повторила с легким, многозначительным ударением, — ученики десятого класса. Нам предстоит переключиться на новое настроение. Сегодня мы открываем одну из самых трагических страниц эстонской литературы. Это жизнь и творчество Юхана Лийва. Погасите, пожалуйста, свет.
Веста удивленно встала и выполнила указание. На мгновение класс погрузился в сиреневый сумрак. Затем обозначились окна, а за ними неслышно, беззвучно и легко кружились снежинки.
В этой настороженной тишине зазвучал низкий, глубокий и выразительный голос, переходивший временами в шепот:
Падает снежок
тихо, тихо
Стелется пушок
тихо, тихо...
Я и сейчас уверена, что в эту минуту в нашем классе не возникло ни одной строптивой мысли. Мы подсознательно прониклись необычайным, неповторимым очарованием этого утра.
Многие из нас знают это стихотворение с детских лет, но до сих пор оно было для нас просто рядом заученных на память слов с однообразным, однословным припевом. Теперь это слово, завершавшее каждую фразу, несло в себе новый смысл и вмещало так много и не повторялось по существу ни разу.
За окнами шел снег... Снег и снег...
В этом стихотворении сочетались музыка и мечта человека, слившегося с природой и прислушивающегося к самому заветному. Мечта, проще и человечнее которой не может быть.
— Одно декабрьское утро в тысяча девятьсот тринадцатом году началось, как и сегодня, снегопадом. В жизни Юхана Лийва это было последнее утро. Последний в его жизни снег. Последние удары сердца. Первого декабря тринадцатого года наконец пришло успокоение. Успокоение для человека, вконец изнуренного физически и духовно.
Что тревожит грудь?
Тише, тише!
Успокойся, сердце,
Тише, тише...
На мгновение воцарилось молчание.
— Зажгите, пожалуйста, свет. Спасибо. Посмотрите на этот портрет, — учительница раскрывает книгу на той странице, где помещен портрет еще молодого Лийва, и показывает нам... — Видите — простое, привлекательное молодое лицо. Не правда ли, эти глаза можно живо представить себе и в ту минуту, когда Лийв, ученик Кодавереской приходской школы, вместе с товарищами шел к пастору, чтобы протестовать против увольнения свободомыслящего учителя.
Я слушаю и восхищаюсь учительницей Вайномяэ. Ах, вот она какая! Высокая, немного сутулая, волосы с проседью и совсем некрасивая, но голос такой чудесный и слова звучат как песня.
Рассказ о биографии поэта переплетается со стихами и стихи с биографическими данными.
Как мрачен ты, как задумчив,
Как пасмурен стал ты, лес!
Осенние, серые тучи
Глядят на тебя с небес.
Как сон, пролетело лето,
промчалось — простыл и след...
Кукушка откуковала,
Недавнего счастья нет...
Нужно ли к этим стихам добавлять какую-то биографию или разъяснения? Разве это трагическое, выраженное в одном образе и непрерывно сменяющееся настроение не говорит о самом главном в самом поэте?
Я понимаю, почему учительница начала эту биографию со дня смерти.
— Вы, школьники, часто оправдываетесь: я не смогла выучить уроки, была больна. Нередко причина — пустяковая головная боль. В таких случаях нередко оставляются не выученными и заданные стихи. Ваше извинение принимается. Никто не станет требовать, чтобы вы учили стихи, если вам нездоровится. Пусть даже это просто механическое повторение стиха с тем, чтобы заучить его наизусть. Но можете ли вы представить себе, какое напряжение требовалось от создателя этих стихов во время его болезни? Никто не принуждал его к этому. Оплата его труда была ничтожной. Более того, даже эту оплату он отказывался принимать, считая, что его труд не стоит и этого.
Так считал человек, годами писавший в страшном одиночестве и создавший при этом такие бесценные сокровища поэзии, как «Скучно. Глина. Поле голо...»
Я не только слышу эту давно знакомую и сейчас совсем новую песню — именно песню — но поразительно ясно вижу всю картину. С бесконечной нежностью всматриваюсь в такую простую и такую трогательную красоту моей родины.
И так картина за картиной, и никак не можешь насмотреться!
С самой первой минуты это не был обычный школьный урок по программе, повторяющейся из года в год, это было как бы новое рождение старой легенды, которая на мгновение ожила во всем своем извечном сиянии и искренности чувства.
Наверно, так рождались наши древние песни. Перед нами раскрывалась судьба человека, судьба одного из наших предков, во всей ее человеческой печали и жестокости и во всем величии и красоте творчества. Причем трагичность судьбы возвышает величие его творчества, а величие творчества углубляет трагичность его судьбы.
Это потрясающе!
Звезда твоя в небе тогда блеснет,
Когда ты сойдешь в могилу.
Постигнет все думы твои народ,
Постигнет душой их силу...
Какая глубина печали! Песня песней человеческого бессилия! Как жестоко и как прекрасно. Хочется броситься на землю и выплакать все страдания прошлого...
Перед нами раскрывается не только эта трагическая судьба, но и судьба всего народа. Время и жизнь, о которых несчастный поэт сказал:
Черны потолки в нашем доме,
и время наше черно...
Когда учительница говорит об этом, на мгновение мы ощущаем, как давит этот потолок, гнетуще низкий, темный и тяжелый!
И слушая протест поэта, нельзя не подумать: почему он не родился позднее! Почему не живет в нашу эпоху. Вместе с нами! Может быть, и здоровье его можно было бы поправить. Несомненно даже. Во всяком случае, ему не пришлось бы сносить этих унижений. Существовать из милости на положении какого-то нищего. Постоянно страдать от оскорблений человеческого достоинства.
В то же время испытываешь искреннюю радость и благодарность к тем простым людям, которые так бескорыстно и человечно помогали ему. Что у голодного, мятежного путника все-таки бывали дни, когда ему ласково открывали двери в теплый дом и приветливая хозяйка его, голодного, спрашивала: «Не желаешь хлебушка горячего?» С ним делились пахучим, свежим хлебом, и участливые люди окружали измученного путника человеческим теплом простого доброго сердца.
Опять ощущаешь мост между всеми хорошими людьми, теми, кто были, есть и придут в будущем. И звезды встают в темном небе. Светочи человеческого гения, ума и творчества.
Звезда твоя в небе тогда блеснет,
Когда ты сойдешь в могилу.
Постигнет все думы твои народ,
постигнет душой их силу...
Я не слышала, как прозвенел звонок. Только когда в коридоре поднялся обычный на переменах шум, мы все словно очнулись.
И очнулись довольно своеобразно. Едва учительница Вайномяэ успела выйти из класса, как кто-то словно разорвал с треском волшебную завесу. Рейн зевнул и потянулся. Энту встал и направился к двери. Проходя мимо моей парты, он сказал:
— Жуткая мура, до чего же старуха в азарт вошла!
Если б Энту ударил меня, вряд ли я была бы более поражена. Резко повернувшись к нему, я почти крикнула:
— Ты просто отвратительный тип!
Сказала и не стала ждать, что будет дальше. Вышла из класса. Марелле рассказывала потом, что на мое замечание Энту покраснел. Это, конечно, опять одно из «сновидений» Марелле — я этому никогда не поверю.
Знаю, что надо было сказать Энту что-нибудь более значительное, что-то серьезное, но где же я могла успеть обдумать свои слова! Во всяком случае, я достаточно ясно выразила ему свое презрение.
ВТОРНИК...Наконец-то начал работать сделанный мальчиками радиоузел. Передачи готовят все группы по очереди. Вчера был вечер передач первой группы. Руководитель — учительница Вайномяэ.
Мы все сидели по группам в ожидании «первой ласточки». Наш теперешний дом, вернее, наш уголок отдыха выглядит таким милым и уютным. Мы собрались в кружке света, как бабочки вокруг огня. Разноцветный абажур, который смастерили мы сами, освещает каждый угол комнаты в свой цвет.
Теперь мне, бесспорно, ясно, что самый большой уют создается только своими руками. В этом одна из причин, почему богатый и красивый дом моей мачехи был для меня всегда чужим и далеким.
Теплый красноватый отблеск вспыхивает по временам на щеках Весты, когда она склоняется над скатертью, которую мы все вместе вышиваем в подарок воспитательнице к Женскому дню. На темных волосах Тинки поблескивает синий отсвет, когда она отрывается от своего альбома, куда наклеивает очередную звезду экрана, пытаясь поймать взгляд Анне. Анне сидит на самом свету и листает книгу, поминутно поглядывая на все еще молчащий репродуктор. У окна, в зеленоватом углу, Лики штопает носки Реэт.
