Пророчество - Питер Джеймс

После того как Оливер повесил трубку, она еще несколько секунд слушала гудки, внезапно испугавшись, что это может оказаться последней ниточкой, связывающей их, что она может больше никогда не увидеть его.

Фрэнни с ужасом подумала о том, что не представляет, как в этом случае будет жить дальше.

Фрэнни уставилась на название отделения госпиталя, выписанное серыми буквами на зеленом фоне: «Литтлтон», которое находилось под двойными дверями. Она собрала все свое мужество. Она боялась больниц с самого детства, боялась их звуков, запахов. Попадая в больницу, человек еще на шаг приближается к смерти, слишком близко, чтобы чувствовать себя спокойно.

Фрэнни толкнула дверь и направилась к сестринскому посту. Дежурная медсестра сообщила ей, что палата Фиби в конце коридора за углом. Она сказала также, что у нее только что были родители, и попросила Фрэнни не задерживаться у больной, так как ей дали успокоительное, она устала и должна скоро ложиться спать.

В коридоре противно пахло лаком для натирки полов и дезинфицирующим средством. Фрэнни различала еще застарелый слабый запах картофельного пюре. Из-за занавески, закрывающей одну из кроватей, доносилась возня. Фрэнни прошла мимо пожилой, почти лысой женщины с ввалившимися щеками, что сделало ее рот похожим на пупок, и другой женщины, лет пятидесяти, которая деловито вязала, разговаривая с навестившими ее родственниками.

Палата имела форму буквы «Г». Фиби лежала на кровати в дальнем углу. Ее койка находилась возле окна; голубые занавески не были задернуты, хотя уже стемнело. У Фрэнни перехватило горло. Фиби уставилась в потолок, глаза ее были полузакрыты, лицо цветом напоминало жевательную резинку. С крючка над кроватью свисали наушники, лампа на наклонной подставке не горела, на столе были корзинка с фруктами, ваза с цветами и несколько открыток.

Возле кровати стояла бездействующая капельница. Правый рукав Фиби был закатан, к тыльной стороне руки кусочком пластыря была прикреплена игла для инъекций, а запястье обхватывал желтый пластиковый браслет.

Фрэнни увидела живую плоть и во втором рукаве больничного халата, и на мгновение ей показалось, что с Фиби все в порядке, что хирург, мистер Гауер, ошибся и в конце концов смог сохранить ей руку.

Потом она заметила, где кончалась рука – тоненький обрубок, обмотанный бинтами. Карликовая ручка, без кисти, как у младенцев, чьи матери принимали талидомид, худая и трогательная.

Ее бросило в жар, голова закружилась. Она посмотрела на лицо Фиби, потом снова на обрубок. Какое-то мгновение они существовали отдельно, как части тела разных людей. Обрубок принадлежал кому-то другому. У Фиби, которую Фрэнни знала, было две руки.

Она подошла поближе и снова остановилась, стараясь взять себя в руки. Фрэнни напряженно вглядывалась, чтобы убедиться, что Фиби не шутит, как пошутил над ней недавно Деклан О'Хейр, и что рука не подогнута назад, как любил делать ее отец, – он отгибал мизинец и показывал остальные пальцы, притворяясь, что откусил себе мизинец.

На лбу Фиби белела полоска пластыря, еще одна, подлиннее, была на щеке. По глазам было видно, что она осознала присутствие Фрэнни, но по-прежнему была в прострации. Фрэнни попыталась сделать бодрое лицо, стараясь быть сильной, не дать Фиби подумать, что потеря руки – катастрофа, убедить ее в том, что это не страшнее удаленных гланд. Она должна была внушить ей, что люди часто теряют руки и прочие ненужные вещи, и это вполне обычное дело, не страшнее, чем простуда или ушедший из-под носа автобус. Или оставленный открытым холодильник.

И на кой черт нужны две руки?

Она тяжело вздохнула, остановилась возле кровати и в оцепенении взяла правую руку Фиби. Фрэнни ощутила еле заметную попытку ответного рукопожатия.

– Привет, Фиби, – сказала она.

Прошло несколько секунд, прежде чем Фиби ответила слабым и невнятным голосом:

– Фрн-н.

Фрэнни присела на стул возле кровати и взглянула на большую шуточную открытку, на которой медсестры со свистом летали между палатами на скейтбордах. Она снова сжала руку Фиби.

– Бедная моя.

Фиби медленно перевела взгляд на Фрэнни. Веки опустились, потом поднялись, как будто она боролась со сном. Фрэнни снова почувствовала легкое ответное пожатие. Она решила, что лучше не терять времени.

– Ты хотела что-то сообщить мне вчера вечером, что-то очень важное. Ты помнишь?

Через несколько секунд девушка коротко кивнула, во взгляде читалось замешательство.

– Жаштавила меня выехать наперереж гружовику. Жаштавила меня думать, что я шильнее гружовика.

– Кто тебя заставил?

Наступило долгое молчание. Глаза Фиби закрылись, и Фрэнни ждала и молилась, чтобы они открылись вновь, чтобы Фиби не поддалась сну. Она огляделась, удостоверилась, что медсестры их не видят, и осторожно потрясла здоровую руку Фиби:

– Кто заставил тебя ехать наперерез грузовику, Фиби?

Та лишь распахнула глаза и в замешательстве уставились на Фрэнни.

– Планшетка, – произнесла она.

– Планшетка? – переспросила Фрэнни.

Фиби вдруг зашевелилась, из последних сил приподнялась и, умоляя о чем-то взглядом, потянулась к ней. Губы ее приоткрылись. Она пыталась что-то выразить глазами, потом заговорила, но голос звучал слишком слабо. Фрэнни наклонилась к ней ближе, прижавшись щекой к щеке.

– Планшетка. Предупреди их, Фрэнни.

Фрэнни недоумевала.

– Планшетка? Пожалуйста, объясни.

Внезапно она поняла, о чем говорит Фиби; внутри нее будто взорвалась бомба, начиненная страхом.

19

Март 1988 года

Когда ветхий «фольксваген», в который набилось восемь студентов-третьекурсников Лондонского университета, въехал на тротуар, Фрэнни Монсанто сунула руку под футболку и немного успокоилась, ощутив прикосновение распятия. Ей не нравилось то, что они делали. Час назад это казалось отличной идеей, но теперь, когда алкоголь начинал испаряться из головы, ее мужество улетучивалось вместе с ним, на смену ему пришло беспокойство, усиливающееся с каждой секундой, и воспоминания о том, что произошло, когда она была здесь в последний раз.

– Сейчас налево, мимо мусорных баков, – сказала она.

Фургон дернулся и остановился, грохот музыки заглох вместе с мотором. Они выбрались наружу и стояли на тротуаре, нелепая кучка людей, растрепанных, небрежно одетых, мокнущих под дождем в оранжевом свете уличных фонарей, будто они были заброшены космическим кораблем на неведомую планету. По обе стороны тянулись темные безмолвные окна банков и страховых компаний. На квадратной миле лондонского Сити улицы, в дневное время заполненные людьми, ночью становились тихими и пустынными, в субботу же они совсем вымирали.

Одинокий автомобиль промчался мимо них, рассекая лужи, блики задних огней на глянцевом асфальте следовали за ним, как привидение. Себ Холланд запер двери фургона. Мелкие капельки дождя щекотали щеки Фрэнни, показывающей дорогу. Завернув за угол, она провела их мимо Бюро по трудоустройству Джона Темплара с объявлениями о вакансиях за стеклом: «Секретарь у доктора медицины. Коммерческий агент – только за комиссионные. Бухгалтер, неполный рабочий день. Транспортный агент». Потом в узкий темный переулок. Мимо парикмахерской, газетного киоска, обувной мастерской и ателье портного. Тут Фрэнни остановилась и порылась в сумке в поисках ключей. Ее парусиновые туфли на пробковой подошве промокли.

– Ух ты! – произнес Себ. – Это хозяйство твоего отца?

Фрэнни кивнула.

– Здорово! – воскликнул кто-то.

Над стеклянной витриной красовалась надпись большими двенадцатидюймовыми буквами, две из которых отсутствовали: «САНДВ..И. КАФЕ ЛУИДЖИ». Изнутри к стеклу четырьмя присосками было прилеплено белое пластмассовое меню. «Здесь или навынос» – было напечатано в самом низу. Треснувшая табличка, подвешенная на тонкой цепочке в витрине, провозглашала: «Специализируемся на завтраках!». Колбасы свисали с крюков; ультрафиолетовая ловушка для мух над прилавком наполняла темное помещение кафе пурпурным свечением.

Фрэнни отперла дверь и вошла внутрь, вдохнув знакомые запахи мяса с приправами и оливкового масла, кофейных зерен и жидкости для мытья посуды. Она щелкнула выключателем; лампа дневного света под потолком вспыхнула, залив помещение ярким светом, и ее деловитое жужжание присоединялось к монотонному гудению холодильников.

Полки за стеклянной витриной прилавка пустовали. Только на самом верху стояла корзинка, в которой были пакетики с хрустящим картофелем. На прилавке с краю примостился электронный кассовый аппарат, вдоль стойки, прилепившейся к дальней стене, выстроились высокие табуреты, а в середине зала разместились крошечные столики с банкетками и пластмассовыми стульями вокруг них. Заднюю стену украшали мятые плакаты с видом Неаполя и Амальфи. Оба плаката были старыми, краски на них поблекли, края обтрепались, а в некоторых местах, там, где бесчисленное количество раз приклеивали и отдирали клейкую ленту, прикреплявшую их к стене, и вовсе были вырваны кусочки.